Наконец, когда глаза у него уже начали слипаться, он разделся и лег на свою мягкую и удобную постель. Матрац был пружинный, и Гидеон несколько раз подкинулся на нем — для пробы: это было все равно, что летать по воздуху. Он заснул, благодаря бога за свою удачу, и во сне создал блаженный мир, в котором он с Рэчел каждую ночь спали на такой кровати.
А на следующий день, долго не колеблясь и не раздумывая и почти не робея, Гидеон отправился к майору Аллену
Джемсу. Миссис Картер почистила и разутюжила ему сюртук, зашила прорехи. Джекоб Картер положил заплатку на левый сапог, в котором уже пальцы выглядывали наружу, и смазал оба сапога каким-то черным салом. Со всей возможной деликатностью Картер намекнул, что клетчатый носовой платок лучше бы спрятать в карман брюк, а не вывешивать на груди, и после долгих уговоров заставил-таки Гидеона надеть одну из своих белых крахмальных рубашек. У Картера у самого их было всего две, он хранил их как драгоценность и надевал только по воскресеньям; но Гидеон полюбился обоим старикам, и они уже обращались с ним, как с сыном.
Они принесли ему в комнату таз с горячей водой, и Гидеон, смывая наросшую за неделю грязь, рассказывал Картеру, чтобы ближе познакомиться, разные случаи из своей жизни, а тот сидел и слушал. Потом Картер, со своей стороны, рассказал ему о Чарльстоне, о неграх и о белых, и о том молчаливом, не сулящем ничего доброго напряжении, которое ощущалось в городе с тех пор, как было объявлено о созыве конвента.
— Говорят, что на одного белого делегата приходится два негра, — сказал Картер. — Да и белые все больше из тех, что здесь зовут белой швалью — которые с Севера понаехали. Беспокойное сейчас время. Да что сейчас — давно уже нет спокойной жизни. Видали вы — всюду солдаты?
— Видал.
— Не люблю этой солдатни, — сказал Картер.
— Почему?
— Да чего они тут сидят? Убирались бы к себе на Север.
— Не будет солдат, не будет неграм свободы, — сдержанно сказал Гидеон. — Не будет конвента.
Картер не стал это оспаривать. Гидеон уже заметил, что маленький сапожник ни во что глубоко не вникал, но сердце у него было доброе и с готовностью отзывалось на чужую нужду. Он был усердный богомолец, и беседа его вращалась по преимуществу вокруг церковных дел.
Перед уходом Гидеон оглядел свой костюм и нашел его весьма приличным: черный сюртук, белая рубашка — тесновата немного, но ничего, сойдет, — черный галстук. Когда на улице люди оглядывались на него, пораженные его ростом, шириной плеч, крупными, правильными чертами лица, он был уверен, что они любуются на его белую рубашку и завязанный узлом длинный галстук.
Майор Джемс был обеспокоен. Мало того что этот учредительный конвент грозил выродиться в какую-то несуразицу, что-то растрепанное и неорганизованное, но еще Чарльстон с каждым днем все больше напоминал пороховую бочку с подожженным фитилем...
Майору Джемсу были хорошо знакомы эти симптомы. Немудрено, — за время этой долгой и жестокой войны он побывал не меньше чем в пяти или шести оккупированных Северной армией городах. Он знал, что город — это живой организм, у которого есть сердце, есть характер, бывают настроения, как мрачные и угрюмые, так и светлые и веселые. Он знал, что всегда можно определить, представляет город опасность или нет, судя по тому, как он реагирует; и как человек, который легко приходит в гнев и гневается бурно и шумно, так и город, который волнуется и кипит от ярости, беспокоил бы майора Аллена Джемса гораздо меньше, чем этот тихий, притаившийся Чарльстон. Слишком много тут было запертых наглухо ставен; слишком много видных людей города уже много дней — целые недели — нигде не показывались. А те, кому по делам или по какой другой причине приходилось выходить из дому, те быстро шли по улице, не глядя по сторонам, и на слова были скупы.