Яго: Сейчас. Но мой экспромт пока ни с места.
Прирос к мозгам, как птичий клей к сукну.
И он заснул, наконец, с головной болью, с таким отчаянием в душе, какого еще никогда не испытывал.
Кардозо дольше лежал без сна, чем Гидеон. Пустое место на его полке, оставшееся после того, как он вынул эти три книги, зияло перед ним, как провал в его собственной жизни, как провал в истории человечества, в потоке живых существ, с мучительными усилиями пробивающихся сквозь века. Почему он подошел к Гидеону Джексону? Что такое этот негр, гигант с медленными движениями и медлительной речью, явившийся из деревенской глуши, из рабства, из тьмы, и почему в его присутствии Кардозо чувствовал себя таким ничтожеством? Чем измеряется человек? Он,
Кардозо, родился свободным; среди его воспоминаний были такие, как три года в Глазговском университете, как приемы в богатых лондонских загородных домах. Однажды он выступал на большом собрании, его слушали три тысячи англичан, он снискал почет и славу. Он пересек океаны, он бывал гостем у великих мира сего.
Он был священником в Нью Хэвенс, и в его доме встречались аболиционисты и составляли свои планы кампании. В его жилах текла белая и черная кровь, негритянская и индейская, кровь правоверных евреев и кровь христиан. В Чарльстоне даже белые относились к нему с уважением. От Прингля его отделяло меньшее расстояние, чем то, что отделяло Гидеона от него.
И все же он видел в Гидеоне спасение — единственный выход, если вообще возможен был выход, из всей этой тьмы и смуты. Глаза этого огромного невежественного негра были обращены к солнцу, свет которого до Кардозо не достигал. И Кардозо, который не мог заснуть, потому что страхи его были столь многочисленны и честолюбие столь безнадежно, лежал, глядя во мрак, и завидовал освобожденному рабу.
Все приходит в свое время, хотя ожидание иногда и кажется бесконечным; так пришел и день открытия конвента, и Гидеон занял свое место среди других делегатов. В эту минуту ему казалось, что время остановилось. Тридцать шесть лет он прожил на свете — сперва неутешно орущий черный младенец, при рождении убивший свою мать; потом, едва стал ходить, рабочая скотина, которой заглядывают в рот и щупают мускулы и назначают цену. А теперь он сидит среди людей, которые будут создавать новый мир. Тихо. Стой. Не шевелись. Мир застыл на месте. Гидеон сидел, стиснув руки, плотно сдвинув колени, слыша отдельно каждый удар своего сердца, едва смея дышать; да и не так-то легко было дышать в этом зале, где полукругом, ярус над ярусом, шля ряды стульев, и всюду, куда ни глянь, виднелись белые и черные лица; люди в деревенской одежде и в городской одежде, во франтовских костюмах и в самых простецких, в чопорных черных сюртуках и в потрепанных солдатских куртках, старики и молодые, рожденные в рабстве и свободные от рождения, «белая шваль», налетевшие с Севера «саквояжиики» 1 и долговязые светловолосые загорелые фермеры из глухих горных районов, ярые бойцы за Союз; люди, дравшиеся на стороне мятежников, и рядом, на соседних стульях, люди, сражавшиеся вместе с янки, — нет, тут не легко было дышать.
И как будто этого еще мало, обитатели Чарльстона вышли, наконец, из своего добровольного заточения и набились в зал — посмотреть на этот цирк, этих «обезьян во фраках», этих «черных павианов». Да еще представители прессы — не только местных газет, но и журналисты из Джорджии, Луизианы, Алабамы и других южных штатов, с перьями, напитанными ядом, жаждущие раз навсегда заклеймить эту бредовую затею; нью-йоркские репортеры, искушенные мастера газетной стряпни, ловившие в этой каше какую-нибудь местную черточку, которую просмакуют читатели больших газет; и репортеры из Бостона, сотрудники старых аболиционистских издательств; и уж, конечно, газетчики из Вашингтона, так и сторожившие какой-нибудь скандальчик, от которого потом загудит столица. Прибавьте еще выстроенных вдоль стен солдат — и получится, что в зале яблоку негде было упасть.
Но вопреки всем опасениям, всем предсказаниям и страхам, первый день сессии прошел мирно и в полном порядке. Была сделана перекличка; все время, пока его не вызвали, Гидеон сидел ни жив, ни мертв от страха; но когда он ответил: «Здесь!» и председатель перешел к следующему по списку, Гидеон даже себе не поверил, как все оказалось просто; как будто и в самом деле не было ничего особенного в том, что его голос прозвучал перед всеми этими людьми.
После переклички Орр, бывший губернатор Южной Каролины, обратился к конвенту с речью. Он был здесь по специальному приглашению — любезность со стороны делегатов, желавших показать, что они намерены работать в контакте с влиятельными кругами населения, а не помимо них. Зал притих, и Гидеон нагнулся вперед, стараясь не проронить ни одного слова. Сперва он обрадовался: Орр говорил о крайней необходимости образования для бывших рабов. Но затем он в недвусмысленных выражениях заявил, что настоящее собрание не представляет ни просвещенных, ни состоятельных кругов штата, ни даже тех, которые могут стать такими в будущем. Говорить в данном случае о подлинном народном представительстве, как это делают делегаты, совершенно нелепо.