«Дорогая жена Рэчел.
Я думаю о тебе все время я вижу тебя как на картинке ты очень красивая. Мне скучно без тебя как на войне когда я был с янки и мы в разлуке. Я учусь читать и писать из книги и я делегат в конвенте чтобы сделать хорошие законы. Мое жалованье очень большое три доллара в день я почти все откладываю. Когда я ложусь спать я вижу тебя и детей каждый вечер я молюсь храни вас господь. Я пишу так хорошо потому что из книги но я учусь. Я один раз говорил в конвенте про жалованье я очень боялся. Это называется дебаты. Позаботьтесь о Джем. Алленб. если он пришел. Господь с тобой скоро опять напишу».
Таково было письмо, которое Гидеон составил после долгих часов труда глубокой ночью, проверяя каждое слово и аккуратно выписывая его в нарочно купленную тетрадку. Оно согрело ему сердце и опять приблизило его к Рэчел и всем друзьям, оставшимся на плантации. Что-то они скажут, когда узнают, что он выступал в конвенте и участвовал в дебатах? Конечно, это был не важный вопрос, и он совсем не хотел говорить, но как-то получилось, — как, он даже не помнил, — что он вдруг встал и заговорил. Это было во время заседания, на котором обсуждался вопрос об оплате делегатов.
Дискуссию открыл некий мистер Лэнгли, предложивший двенадцать долларов в день. «Я полагаю, труд делегатов этого стоит!» Репортеры бешено строчили. Затем выступил негр, по фамилии Райт, и сказал, что достаточно десяти долларов. «Эта оплата вполне соответствует тому уровню жизни, которого требует достоинство законодателя». С галлереи неслись свистки, председатель стучал по столу, призывая к порядку. Делегат Паркер, белый, предложил одиннадцать долларов — фантастическую сумму для девяти десятых конвента, людей физического труда, в том числе бывших рабов и белых издольщиков, которые годами не держали в руках серебряной монеты. Два делегата из «белой швали» и трое «саквояжников» с жаром поддержали его предложение, но тут взял слово мистер Лесли, негр, и сказал:
— Я согласен получать три доллара в день. Прошу записать в протокол, что мне, негру, этого довольно. Больше моя работа не стоит. Я спрашиваю вас, делегатов, — кабы вы платили из своего кармана, сколько бы вы назначили, по справедливости? Пожалуй, сказали б, хватит и полтора доллара! Что это за разговоры — восемь долларов, девять, десять! Просто жульничество!
Кое-где захлопали. Стараясь перекричать шум, следующий оратор, мистер Мелроз, вопил: — Неслыханное оскорбление! Осмелиться предлагать членам конвента полтора доллара в день!
Тогда-то Гидеон, до забвения себя пораженный этим невероятным противоречием, попросил слова, и был записан, и раньше чем он успел опомниться, его звучный голос уже раскатывался по залу.
— Я слышу, говорят — десять долларов, одиннадцать! Я читал в газете, про нас пишут — грабители, я тогда сердился. Мы не грабители, но как это так... — Тут до него вдруг дошла вся чудовищность того, что он сделал: его бросило в жар и в холод, он стал запинаться. — Я пришел в Чарльстон — первый раз — в армии янки... Сколько мне платили? Может, двадцать центов в день, но я воевал за свободу. Раньше был рабом — ничего не платили, никогда. Теперь пришел в Чарльстон перед конвентом — надо есть, надо работать, пошел на пристань, грузил тюки за пятьдесят центов в день, это хорошая плата. Почему же сейчас вдруг стою десять долларов? — Страх его понемногу рассеялся, он уже более уверенно продолжал: — Тут один говорил — достоинство. Так три доллара в день довольно для достоинства. Будет разница — делегат и грузчик, хоть, может, по правде, и нету разницы. Но десять долларов каждый день — столько я не стою.
Вот каким образом Гидеон выступил в первый раз в конвенте, и его предложение было принято.
Глава пятая
О том, как Гидеон Джексон был почетным гостем на званом обеде
Заседания конвента происходили каждый день, и по мере того как шли дни и складывались в недели, а недели — в месяцы, Гидеон все больше освобождался от страха и того чувства нереальности, которое владело им на первом заседании. Как и в других случаях его жизни, то, что сперва было неестественным, стало привычным, и то, что казалось невероятным, стало обыденным. Он сам не отдавал себе отчета в этой перемене: он не мог бы указать такую минуту, когда он остановился, вгляделся в себя и увидел, что он уже не тот человек, каким был недавно. Делая все время одно и то же, он мало-помалу набил себе на этом руку. Когда-то брат Питер советовал ему слушать, как люди говорят, потому что по разговору судят о человеке; и вот он уже тридцать, пятьдесят, девяносто дней сидел в зале конвента и слушал. А иногда он сам говорил — и особенно не задумывался над тем, почему, всякий раз как он входит на трибуну, его слушают чуть-чуть внимательней, чем других ораторов.