Мне пришлось купить себе костюм, потому что старый уже никуда не годится. Он стоит десять долларов, это очень много денег, я знаю, прямо жалко, но в Чарльстоне все очень дорого. Я очень рад слышать, что у вас все благополучно и мистер Джемс Алленби учит детей и доволен. Меня глубоко опечалило письмо мистера Алленби, в котором он сообщает об убийстве четырех негров в Синкертоне дурными и жестокими людьми. Они ненавидят нас и стараются запугать, но это прекратится, когда конституция будет готова и у нас будет гражданская администрация, которая сделает нашу прекрасную Каролину счастливой страной. Я встречаюсь здесь с хорошими людьми и верю, что все будет хорошо, только нужно терпенье. Поцелуй за меня детей. Храни вас господь!»
Он вложил в письмо доллар; он каждый день посылал им по доллару и каждый день находил время написать Рэчел хоть несколько строк. И отправляясь на обед к Кардозо, он надел свой новый костюм.
Обед у Кардозо — в 1868 году — представлял собой в некотором роде паузу в истории, так же как весь этот эпизод с конвентом в общем ходе американской истории поистине был паузой, интервалом, брешью, пробитой северными штыками. Чарльстон, этот на редкость живописный, окаймленный пальмами город, краса и гордость Юга, лежал без сил. Война переломила ему хребет. Среди его пышных, белых, украшенных колоннами домов вряд ли нашелся бы хоть один, в который не заглядывали смерть и разорение. Огромные состояния, создавшие этот венок белых архитектурных шедевров, не имеющих себе равных в Америке, все воздвигались на одной основе — на широкой спине черного раба. Рабы не только представляли собой, дешевую рабочую силу, источник всякого богатства — они и сами были капиталом, главным капиталом Юга; с одной стороны — это были примитивные рабочие орудия, которые можно было покупать, выращивать и продавать, с другой — как товар они являлись краеугольным камнем всей южной экономики. А затем, в самый разгар разорительной войны, которая подорвала денежную систему Юга, блокировала его порты, в том числе Чарльстон, и наслала на Юг вражеские армии, чтобы целых четыре года в маршах и контрмаршах попирать его землю, — в эту критическую минуту рабы вдруг были освобождены по указу, подписанному в Белом доме великим человеком, взявшим на себя великое бремя, и подкрепленному штыками и пушками федеральной армии.
В период непосредственно после войны Юг лежал поверженный во прах и ошеломленный. Двести тысяч черных рабов взяли в руки винтовки, надели Северный мундир и в последней жестокой схватке бились в рядах янки за свою свободу. Южная армия растаяла, как дым; южные предводители, бессильно опустив руки, в горестном изумлении смотрели на этот развал — так внезапно разваливается сахарный домик, когда насквозь пропитается водой. И короли плантаций, люди, стоявшие за кулисами войны, те, что задумали ее и сделали и окунули руки в кровь по локоть ради того, чтобы вечно стояли их великие державы хлопка, риса, сахара и табака, увидели, как совершилось невозможное; рабы получили свободу, и миллионы, миллионы и миллионы долларов капитала за одну ночь обратились в ничто. Быть может, еще никогда в истории человечества не был целый класс — правящий класс нации — так внезапно и так решительно лишен своего богатства.
Первой реакцией плантаторов было молчание — мрачное, растерянное молчание, которое длилось все время, пока они осознавали постигшее их крушение. Бороться они не могли, так как не обладали средствами для борьбы; строить планы на будущее, они не могли, так как никогда не представляли себе будущего без рабов. Многие в свое время брали крупные ссуды под обеспечение тем капиталом, какой представляли собой их рабы; и теперь, когда это обеспечение перестало существовать, они разом и окончательно обанкротились. Огромные плантации стояли пустые и заброшенные: земля не обрабатывалась совсем или обрабатывалась кое-как и кое-где бывшими рабами, которые оставались на прежнем месте, потому что им некуда было итти. Другие плантации продавались с аукциона за долги и за невзнос налогов. Поля лежали невспаханные; посев хлопка резко уменьшился, а во многих округах прекратился вовсе.
Когда прошел этот первый момент оцепенения, плантаторы снова воспрянули духом. Эта комедия освобождения, решили они, не будет доиграна до конца; рабов можно будет удержать в рабстве; негр всегда останется негром; это начало — оно же будет и концом; то, что происходит в Вашингтоне, — это одно, а реальное положение на Юге — это другое. С какой-то истерической поспешностью она ввели ряд законов, получивших название «черных кодексов», — законов, которые юридически возвращали негра в то же положение, в каком он был до войны. По началу это им удалось легко. В Белом доме сидел президент, который играл им в руку и любезно поддерживал установленный ими террор. Они с усмешкой говорили друг другу: «Теннесси Джонсон полезный человек», — одновременно презирая его и пользуясь им как своим орудием. Снова перед плантаторами забрезжила надежда на будущее — такое будущее, на какое они привыкли рассчитывать, — построенное на спинах четырех миллионов черных рабов.