— Организация, — сказал он, — план и цель.
— Вы думали о Клане, Стефан, — заметил Фентон.
— Да, я думал и о нем. Их действия за те два года или немножко больше, что Клан существует, не отличаются ни оригинальностью, ни последовательностью, но, по крайней мере, это организация. А чем дробить наши силы и создавать в противовес Клану другую организацию, лучше взять то положительное, что у них есть, и развивать дальше. Но если мы решим это сделать, надо делать скорей, пока они совсем не расхлябались.
— У них командуют бывшие военные.
— Да, это положительный момент, и нам это пригодится. Дюпрэ уже член Клана — он нам поможет. Вся эта театральщина с белыми ночными рубашками и пылающими крестами — это, конечно, чистое дурачество, однако в некоторых отношениях небесполезное. Люди хорькового типа — трусы, подлые душонки — становятся смелей, если могут скрыть лицо.
— Мне не нравятся такие разговоры.
— Да неужели, Дюпрэ? Вы, может быть, сами намерены нацепить на голову белую салфетку и поскакать кого-нибудь вешать? Надеюсь, что все-таки нет. Поймите меня, пожалуйста: Клан будет нашим орудием. И для того чтобы привести его в действие, нам понадобятся люди. Тысячи людей. Откуда мы их возьмем? Частично из бывших военных, но этого мало. Что ни говорить о наших солдатах, у них было мужество, — да и честь, та самая честь, о которой мы так много рассуждаем; им не по сердцу будут ночные рубашки, террор, виселицы, убийства.
— Мне тоже не нравятся ваши выражения, Стефан, — сказал генерал.
— Как же мне еще выражаться? Себе-то самим можно же сказать правду? Но не беспокойтесь, люди найдутся — все эти мерзавцы, которых мы ставили у себя надсмотрщиками, вся эта сволочь, которая занималась скупкой, продажей и разведением рабов, люди той породы, про которую сказано: с бичом герой, а без бича и с ног долой, — люди, у которых осталась одна единственная добродетель — их белая кожа. Джентльмены, мы разыграем целую симфонию на этой белой коже, мы построим на ней культ, религию. Мы сделаем ее доходной статьей. Мы обшарим сточные канавы и медвежьи углы в поисках кандидатов, мы выбросим им этот кусок, а они, джентльмены, они взамен вернут нам все, что мы потеряли из-за этой бессмысленной, идиотской войны, да, все — до последнего цента.
— Но каким образом, Стефан? — удивился Фентон. — Когда мы попытались в первый раз...
— Да, но на этот раз мы будем знать, как действовать. Мы начнем не спеша: сперва только организация — и ничего больше. Мы вступаем в Клан, мы даем средства на его содержание — да, джентльмены, из того немногого, что у нас осталось, мы даем на это средства. Пока оккупационная армия здесь, мы ничего не предпринимаем — то есть ничего такого, чему она может воспрепятствовать. Кое-что само навернется — какой-нибудь переполох, изнасилование белой женщины, наглая выходка со стороны негра, линчевание — такие случаи будут возникать и без нашего участия; и если они возникнут, Клан может выступить. Так сказать в порядке рекламы — таинственные белые фигуры в капюшонах, скачущие в ночной тьме; но только в порядке рекламы. Мы ждем, мы организуемся и ничего не делаем раньше времени. Наряду с этим те из нас, кому это по способностям, выступают на политическую арену — не как оппозиция, а как люди, желающие работать вместе со сторонниками реконструкции. Я сам намерен это сделать, но ко мне должны присоединиться и другие. Мы двигаемся шаг за шагом — и мы ждем...
— Сколько же времени мы ждем? — осведомился генерал.
Не знаю. Два-три года, а может быть, и пять. Мы ждем до тех пор, пока успех не будет нам обеспечен, пока упорядоченный Юг не станет важным вопросом национальной политики, пока федеральные войска не будут все, до последнего солдата, выведены отсюда. И пока мы ждем, мы не бездействуем. Мы страдаем — без истерик, нет, терпеливо и мужественно, и мы принимаем меры к тому, чтобы на Севере стало известно о наших страданиях. Мы не кричим без толку; мы лишь с достоинством заявляем, что с нами поступили несправедливо, — и, когда мы повторим это много раз, нам поверят. Мы приобретаем сочувствующих и сторонников на Севере, где есть тысячи людей, которые нам всегда завидовали — и предметом их зависти было то самое, против чего они боролись, — наши плантации, наши рабы, наша пышность, наш образ жизни; против такого чувства разве выстоит их ханжеская, лицемерная мораль! Да, и больше того: негра жалели, потому что он был раб, угнетенный; но что станется с этой жалостью, когда мы покажем, что он не угнетенный, а угнетатель, что черные дикари предают растерзанию все, что дорого, неприкосновенно и свято для порядочного мужчины и благородной женщины!