— Ну, а мы здесь, в Карвеле? — сказал Гидеон. — Что с нами будет? Я пошел в Земельный отдел, навел справки, и я узнал вот что: Дадли Карвел потерял плантацию, новый владелец тоже потерял. Это значит, она рано или поздно пойдет с молотка и достанется тому, кто даст больше. А нас тогда выгонят вон — и все. Надо нам что-то сделать. Что — не знаю. Я уже думал, много думал, но для всего нужны деньги. Где их взять — еще не знаю. Но это не причина, чтобы отчаиваться. Таких причин больше нет и никогда не будет. Впереди у нас светлые дни, для нас начинается светлая новая жизнь.
Здесь не было такой спешки, здесь не ощущался так напор времени, как в Чарльстоне. Солнце садилось, солнце вставало; Гидеон спрятал свой городской костюм и опять облачился в старые штаны и старую куртку. Раз он целую ночь провел в хлеву, помогая свинье, которая никак не могла опороситься. Уже перестал поражать его контраст между тем, что он видел в городе, и тем, что он видел здесь, и рабьи лачуги, показавшиеся ему столь ужасными вначале, мало-помалу стали тем, чем были всегда — привычным и обыденным зрелищем.
По вечерам он читал при свече, чаще всего вслух. Марк, Джеф, Дженни и Рэчел рассаживались вокруг и слушали. Часто к ним присоединялись Алленби и Эллен Джонс, иногда брат Питер, иногда еще кто-нибудь из соседей. Он читал им Уитмэна и Эмерсона, громовые последние слова старого Джона Брауна, стихи Джона Гринлифа Уитьера. Поэзия воспламеняла их живое воображение, а Гидеон к тому же хорошо читал; они раскачивались в такт стихам и тихонько хлопали в ладоши. Пока Гидеон читал, Джеф не сводил с него глаз, и Гидеон часто думал, что надо поговорить с мальчиком и узнать, наконец, что таят в себе эти сумрачные глаза, это неподвижное темное лицо. Марк, тот жил весело и легко, и Алленби не мог надивиться тому, как быстро он все схватывает. Однако все это было только временным затишьем, перерывом, остановкой, и Гидеон уже чувствовал, как в нем нарастает нетерпение. Брат Питер однажды оказал ему:
— Помнишь, Гидеон, я говорил — ты как ведро, что наполняется свежей, чистой водой из колодца?
— Помню, — кивнул Гидеон.
— Ты ушел в Чарльстон, и господь возвысил тебя, теперь ты вернулся — и ты чужой среди своих.
— Неправда, — сказал Гидеон.
— Отвернись от бога, и бог отвернется от тебя. — Помолчав, брат Питер задумчиво и печально прибавил: — Ты сделал это, Гидеон...
— Нет. Это не то. Тут больше. Я смотрел, брат Питер, смотрел и думал — уж как умею, по-своему. Я видел рабов в цепях, и не бог разбил цепи, а люди. Я видел, как дурные люди и равнодушные люди брали ружья и сражались за доброе дело, потому что добрые люди поставили на своем, и как из вражды и крови родилось добро.
— А спасенье души, Гидеон?
— Может, для меня спасенье в другом, в том, чтоб были школы, хорошие законы, хорошие дома вместо этих лачуг, где мы живем...
А ночью Рэчел горестно шептала ему:
— Гидеон?..
— Что, детка?
— Скажи, что любишь меня.
— Кого же еще мне любить?
— Почему же все другое, ты другой, говоришь по-другому, делаешь по-другому — что будет, что будет с нами, Гидеон?
— Ничего не будет, голубка.
— Скоро ты опять уйдешь, опять уйдешь, Гидеон...
— Нет.
— Губы говорят одно, сердце другое.
— Нет, нет, — успокаивал ее Гидеон.
А утром Кэп Холстин принес письмо от Кардозо, и в письме было написано: «Думали ли вы о том, о чем я вам говорил, Гидеон? Нельзя прозябать, когда вся земля сотрясается...»
Однажды под вечер они сидели, как в прежние дни, на земле возле закрома для кукурузы, прислонившись к нему спиной, пожевывая соломинки, лениво подбрасывая пыль ногами... Тут были Гидеон, брат Питер, Ганнибал Вашингтон, Алленби, Эндрью и Фердинанд, которые оба приняли фамилию Линкольн.