Даже учительнице Иоланте не проговорюсь, что у меня появилась еще одна новая мечта… У нее в шкафу много красивых платьев, и, возможно, моя мечта покажется ей слишком мелкой? Ведь мечта должна быть большой-большой! Только что́ мне делать, если для меня и эта большая?
СНОВА ЭЛЕ И БАБКА РОЧКЕНЕ, КОТОРАЯ ПОХОЖА НА ВОЛШЕБНИЦУ…
Отец улыбается, глядя, как мать несмело мнет краешек материи, сожмет в ладони и снова разгладит. «Мни, сколько хочешь, — говорили морщины его лица, ставшие глубже от улыбки, — на этот раз уж купил так купил!» И, быть может, отец видел ее совсем молоденькой — так раскраснелась она, гладя ромашки.
— Управишься с обедом и неси к портнихе! — велел отец, щелкнув пальцами. — Пощеголяешь и ты в воскресный день!
Неужели и к отцу пришла моя мечта? Неужели мой отец, с посеревшими усами и морщинами, тоже умеет мечтать?
— Где это видано — в страду нести? Вот уберемся с сеном, с огородом управимся…
— Сейчас же отнеси, раз говорю! — повысил голос отец.
— Рехнулся! Такие деньги, а еще портнихе заплати.
— Все равно в долг, — криво усмехнулся отец.
И кривая усмешка отца ударила как молния. Не надо бы ему так улыбаться. Запахло «дымом», да еще каким!
— Кто тебя просил в долг брать? Не надо мне кабалы! Неси обратно этому грабителю, спекулянту этому. Небось со шкурой содрал!
— На тебя не угодишь! — крикнул и отец. Жилы на шее набрякли веревками, побагровевшее лицо заблестело, нос вспотел и заострился. Щеточка усов, казалось, вот-вот с губы соскочит — так задрожала у него губа.
Мать схватила материал, смяла. Все ромашки уместились в ее ладонях. Размахнулась и швырнула, как тряпку. Шелк распластался на полу, превратив его в луг, невеселый, затоптанный луг.
Отец в сердцах хотел еще что-то крикнуть, но только скрипнул зубами. Дверь хлопнула так, что окна задребезжали, а пустая телега выкатила со двора, грохоча, как целый обоз.
Я метнулась к брошенному шелку, подняла, сложила. Мать отрез не взяла.
— Неси назад спекулянту этому. Брось ему в глаза! Скажи…
Что сказать Шаучукенасу, она мне не сказала. Да и как я заявлюсь во двор Ляксандры со свертком? Как объясню, почему возвращаем материал? Я ведь огурец с медом ела… Отец два стакана кваса выпил… А Шаучукенас напомнил про винтовку, которую завел против бандитов, как наш отец… И мы ничего не сказали, хоть он и очень хотел еще поговорить об этой винтовке… И как вернуть, если матери обязательно нужно выходное платье? Деньги отдадим, неважно, что в долг. Нынче лето хорошее, сухое сено с хрустом везут на колхозные сеновалы. Больше кормов, больше молока будет, больше заплатят колхозникам. К тому же мы ведь борова откармливаем… Кучу денег выручим, когда продадим.
— Мамочка, — пыталась я отговорить, — папа хочет. И я, мамочка, хочу. Расплатимся. Масло продашь.
— Уноси с глаз долой! — даже слушать не хотела мать. — А то в огонь брошу… Видит бог, сожгу!
Я не стала ждать, пока мать бросит в огонь. Схватила шелк и бегом из дому.
За забором расхаживал Шаучукенас, высокий, белый как аист. Он показался мне еще выше и белее, чем всегда. И злой какой-то, недовольный. Соломенная шляпа желтела, как ком воска, вокруг которого, жужжа, носились пчелы. Если бы меня связали и потащили силой, все равно не затащили бы сейчас к Ляксандре. Но материя жжет мне руки. Куда девать ее? Спрятать? Засунуть на чердак? Мыши могут изгрызть! Да и что толку, если шелк будет пылиться на чердаке или плесневеть в погребе? Маме ведь платье нужно! Ладно бы, материала не было, а то ведь отец купил… Хоть нелегко ему было идти на поклон к Ляксандре… Неужели моя мечта — увидеть маму нарядной — рухнула?
Кому все высказать, с кем посоветоваться?
И вдруг я увидела идущую с работы Эле. Ту самую Эле, что целыми днями пропадает на ферме! Эле, чьи годы и добро люди считают, а она знай себе ходит, говорит и трудится, будто черный дом не ей принадлежит и собачий домик — тоже не ей! Спешит с работы Эле, которую моя мама недавно обидела, хоть они и подруги… Эле, потная, пропахшая сеном. Видно, и на ферме поспевает, и на сенокосе. Но сено, которое ворошили, укладывали ее руки, было, наверное, особенным, не таким, как всё. Какой-то успокаивающий запах волной исходит от нее.
Конечно, я не забуду свою беду, вернее говоря, свои беды. Они ведь начались не сегодня, а когда Улите, моя подруга Улите, укатила в город! Но сразу становится как-то легче, когда рядом синеет халат Эле. Когда-то он был темно-синим, только вылинял от дождя и солнца. Вылинять-то он вылинял, поотрывались пуговицы, но Эле не изменилась. Не слушает никого и не выходит замуж, хоть все стараются подыскать ей мужа. Почему-то стараются и сватают ей кривых, горбатых, старых.