Я даже не заметила, как учительница Иоланта, выглянув в окошко, сбежала по ступенькам красной лестницы. Вот она бежит по дорожке мне навстречу, и ее черные туфельки оставляют на гравии глубокие отпечатки тонких каблучков.
Она берет меня за руки и сжимает их, словно мы не виделись целое лето! А нас позавчера распустили… Неужели только позавчера?.. Только позавчера захлопнулись парты, будто вздыхая? Мне даже самой чудно́, так я соскучилась без Иоланты…
— Что случилось, Станкунайте?
Ах, если бы я сумела высказать! Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть в глазах учительницы смешинки — как в тот раз, когда грузовик почудился мне влажным, теплым теленком. Я зажмуриваюсь и снова приоткрываю глаза, но учительница и не думает смеяться.
— Ты чем-то расстроена, Станкунайте?
Учительница знает, какими подругами были мы с Улите, как шептались на уроках и переменах, как я тихонько говорила, а Улите слушала.
Да, я расстроена. И из-за Улите, конечно, расстроена. Но еще и оттого расстроилась, что не умею объяснить, что же со мной случилось после того, как проводила подругу…
— Не огорчайся, Станкунайте. Вернется твоя Улите.
Вернется? Хорошо, если бы она вернулась, очень хорошо… Снова была бы у меня самая лучшая подруга. Она везде была бы со мной: в школе, на улице… Да, Улите-то, может, и вернулась бы, если бы не Мединскас со своим кулаком, который пробивает доску.
Вернется? Хорошо, если бы Улите вернулась. Но не сразу… Пусть пройдет какое-то время. Потому что, если она сразу вернется, то ничего еще не изменится и мне будет не о чем ей… Нет!
— Что с тобой, Маре? Можно, я буду называть тебя, как твой папа? Ты сегодня молчаливая, какая-то мечтательная…
Что? Как сказала учительница? Я, Марите Станкунайте, мечтательная? Правда? Но ведь я еще вчера, когда проводила Улите, была такой какой-то… Значит, я уже вчера мечтала? Значит, и я мечтаю? Значит, и я умею мечтать?
И разгоревшись, как пакляный жгут, я принимаюсь рассказывать, рассказывать… Про большую дорогу, которая похожа на корабль, а может, на самолет, а может, и еще на что-нибудь. В один прекрасный день дорога, которая как корабль — пусть будет как корабль! — поплывет мимо нас через Гургждучай… А на нем будет много-много людей, и вдруг выбежит Улите. Она соскочит на берег и захочет остаться в Гургждучай, но изба Мединскасов уже вконец скособочится, одни галки будут жить в ней… Горько заплачет Улите: зачем уехала… оставила свою лучшую подругу…
Я захлебываюсь словами, потому что они для меня новые, шершавые, и смотрю в темно-серые глаза учительницы, на ее черные брови. Эта чернота словно тень: серые глаза темнеют от нее и в глубине их начинает что-то мелькать… Почему она так задумчиво смотрит? Что значат эти огоньки у нее в глазах? А моя мечта — настоящая? Как у тех, кто летит в синие просторы? Как у всех, кто хочет стать врачами, летчиками, исследователями Антарктиды?
— У тебя чудесная, великолепная мечта, — говорит наконец учительница, когда я уже не в силах вынести тишины, потому что мне снова кажется, будто огоньки в ее глазах светятся только насмешкой. — Дорога сворачивает к дому? Да? — волнуясь, повторяет учительница.
И я отвечаю, хоть она не спрашивает. Я знаю, что она не спрашивает.
— Да, учительница!..
— Дорога вдруг превращается в большой, быстрый корабль или во что-то еще не виданное и сворачивает к нам?
— Да, однажды ночью она превращается…
— А может быть, утром, а? Рано утром, по росе, когда не пылит? Было бы лучше…
— Да, пусть будет утро…
— А если дорога и не превратится в корабль, но однажды утром свернет к нам… Все равно было бы чудесно?
— Все равно, учительница…
— А если дорога никогда ни во что не превратится и… не свер… Но что это я!
Иоланта, не договорив, встряхивает густыми, коротко стриженными волосами, и я вижу, как ее глаза блестят, будто крохотные иллюминаторы корабля или самолета. Они мелькают в глубине глаз огоньками — теми самыми, которых я раньше боялась, как насмешки.
— А может быть, ты и мне уступишь часть своей мечты? — улыбается Иоланта, и ее рука снова сжимает мою руку, словно мы очень соскучились друг по другу.
Но я все равно не понимаю, что она хочет сказать этими словами.
— Давай мечтать вместе, ладно? Пусть твоя мечта будет нашей общей мечтой…
— Правда, учительница? — Я задыхаюсь от счастья. — Но ведь вы уедете на каникулы!
— Никуда я не поеду, — говорит она, и я чувствую, как ее рука дрожит. — Некуда мне ехать… Мне и здесь хорошо!
— Хорошо, — соглашаюсь я, но не очень-то верю.
Мединскасам в Гургждучай было не хорошо, так как же будет хорошо ей, которая приехала из самого Каунаса? А если она и не успела соскучиться по Каунасу, могла бы поехать на отдых в Палангу. Даже Станчикене оставляла свиней на мужа и катила на целый месяц в Палангу, к морю! Так почему же учительнице Иоланте не хорошо в Каунасе и Паланге, а хорошо в Гургждучай? Сейчас, когда у меня наконец-то появилась мечта, а мечта эта не только моя — но и учительницы! — я стесняюсь спрашивать. Может быть, Иоланта сама когда-нибудь расскажет? А может быть, я без слов пойму? Ведь сегодня утром я понимаю гораздо больше, чем вчера… Я ничего не спрашиваю, только смотрю на лицо учительницы, на ее лоб, руки… Стараюсь запомнить, как она встряхивает головой, как разлетаются облачками ее волосы… Как она гладит мои руки своими белыми тонкими пальцами… Я смотрю на учительницу, на тень, которую она отбрасывает, и вдруг у меня рождается еще одна мечта… Я хочу быть учительницей! Такой, как Иоланта. Только я не скажу Иоланте про эту новую мечту — стыдно… Может, когда-нибудь потом!