– Ad majorem Dei gloriam, – пробормотал писатель.
– Это, должно быть, испанский, – сказала Дороти матушке.
– Христа ради, Дороти, – сказала Мириам. – Это гребаная латынь.
Хуан Диего почувствовал, как Дороти пожала плечами.
– Что бы это ни было, – сказала мятежная дочь, – это касается секса, стопудово.
7
Две Девы
На ночном столике в номере Хуана Диего была панель с кнопками. Эти кнопки, непонятно как, приглушали или включали и выключали свет в спальне и ванной, но притом непостижимым образом влияли на работу радио и телевизора.
Садистка-горничная оставила радио включенным, – похоже, подобное издевательство, подчас далеко не сразу замечаемое, практиковалось по всему миру горничными отелей, – однако Хуану Диего удалось приглушить громкость радио, пусть и не выключить его. Свет везде действительно припогас и все же остался мерцать, несмотря на попытки Хуана Диего выключить его. Экран телевизора ненадолго вспыхнул, но снова потемнел и сдох. Последнее средство, к которому можно прибегнуть, – это вынуть кредитную карту (на самом деле ключ от номера) из прорези у двери в номер; тогда, как предупреждала Дороти, все электричество погаснет, и он останется в кромешной темноте.
Я могу жить на ощупь в темноте, подумал писатель. Он не мог понять, как это он, проспав пятнадцать часов в самолете, снова чувствовал усталость. Возможно, всему виной была кнопочная панель или же его новоиспытанное вожделение? И горничная бесцеремонно переложила все его принадлежности в ванной. Резак для таблеток оказался на противоположной стороне раковины, а не там, где были аккуратно размещены бета-блокаторы (с виагрой).
Да, он помнил, что уже давно пропустил все сроки приема бета-блокаторов, но все равно не стал принимать ни одной серо-голубой таблетки лопресора. Он подержал эллиптическую таблетку в руке, но затем вернул ее во флакончик. Вместо этого Хуан Диего принял таблетку виагры – причем целую. Обычно ему было вполне достаточно и половины, но он подумал, что если Дороти позвонит или постучит к нему в дверь, то половины окажется маловато.
Лежа в полудреме в тускло освещенном гостиничном номере, Хуан Диего подумал, что и визит Мириам может потребовать от него целой дозы виагры. И поскольку он привык только к половине таблетки – то есть к пятидесяти миллиграммам, а не к ста, – он знал, что нос у него заложит больше обычного, а горло пересохнет, и он чувствовал, что у него начинается головная боль. Как всегда, он специально выпил под виагру много воды; вода вроде бы уменьшала побочные эффекты. И вода, вдобавок к пиву, заставляла его вставать по ночам, чтобы пописать. Таким образом, если Дороти или Мириам все же не появятся, ему не придется ждать до утра, чтобы принять таблетку лопресора, делающую его заторможенным; прошло так много времени с тех пор, как он последний раз принимал бета-блокатор, что, возможно, будет лучше принять две таблетки лопресора, подумал Хуан Диего. Однако его сбивающие с толку адреналиновые желания смешались с усталостью и вечным сомнением в себе. Зачем кому-то из этих желанных женщин спать со мной? – спросил себя писатель. Затем он, разумеется, заснул. Пусть без свидетелей, но даже во сне у него была эрекция.
Если из-за выброса адреналина Хуан Диего возжелал женщин, некую мать и ничуть не меньше – ее дочь, то он должен был бы предвидеть, что его сны в отеле «Регал» (воссоздание подросткового опыта, сформировавшего его самого) могут пострадать от наплыва деталей.
В своем сне Хуан Диего почти не узнал грузовик Риверы. Обдуваемая ветром кабина покрылась снаружи полосами крови; едва ли более узнаваемой была окровавленная морда Диабло, собаки el jefe. Заляпанный запекшейся кровью мальчика грузовик, который был припаркован возле Templo de la Compaña, привлек внимание пришедших в храм туристов и прихожан. Трудно было не заметить и окровавленную собаку.
Диабло, оставленный в кузове пикапа Риверы, яростно защищал свою территорию, не позволяя прохожим приближаться к грузовику, хотя один смелый мальчик все же коснулся засохшей полоски крови на пассажирской двери, убедившись, что она еще липкая и что это действительно кровь.
– ¡Sangre![12] – сказал храбрый мальчик.
Кто-то первым пробормотал: «Una matanza». (Что означало «кровавая баня» или «резня».) К каким только выводам не придет толпа!