— Поехали! — крикнул Чалин, точно на собрании.
Машины тронулись и свернули с дороги в холмы.
Под колесами скрипела галька. В ложбинах лежал снег. Машины долго петляли по пустыне, и наконец впереди забелело, скрежет исчез, и колеса въехали на ровную, как стол, плоскость. Лед! Лед бежал навстречу из темноты. Сначала припорошенный снегом, затем прозрачный, легкий… Люда прижала к груди Амир-бека, подалась вперед, словно старалась увидеть, какой он, этот лед. А Сашка сидел, развалясь, будто ехал по чугунному настилу. Все это было скучно — тащиться по чужому следу.
— Чего они так ползут, как на похоронах? — сказал он и плюнул через боковую дверцу на лед.
— А разве медленнее хуже ехать? — спросила Люда.
— Обязательно.
А кузов машины впереди совсем остановился. Сашка дернул тормоз, машина, точно на лыжах, прокатилась по льду и стала.
— Зачем вы стали? Ведь нельзя останавливаться! — воскликнула Люда.
— Пойду посмотрю, чего у них там стряслось, — Сашка лениво спрыгнул на лед.
Люда приоткрыла дверцу и высунулась.
Вся колонна стояла словно на листе стекла, таком чистом, что он отражал машины и цифры на бортах. Во все стороны в черноту уходил бесконечный лед. Гор не было видно, только лед и окоченевшие звезды, но в небе даже было бы уютней, чем на этой отполированной ветрами глади воды.
Все столпились около передней машины. Джурабай кричал, пробуя ногой лед:
— Трещит! Я же слышу своими ушами! Зачем мы едем?
— Нельзя же останавливаться, болван! — кричал Чалин. — Ты же хуже сделал!
— Я не поеду, — плачущим голосом ответил Джурабай и показал обеими руками вперед, в черноту. — Что там впереди, какой лед, ты знаешь, да? Днем надо ехать, днем! Какой дурной башка ночью ездит, когда весна начался?
— Да стоять же хуже! — сдернув с себя шляпу и выворачивая ее ударом кулака, закричал Чалин. — Садись сейчас же, ехай! Ехай быстро, быстро, быстро!
— Нельзя туда ехать! Лед трещит!
И вдруг Люда увидела, что Сашка бежит обратно. Он плюхнулся на сиденье, включил сцепление, и машина рванулась вперед мимо колонны.
— Быстрее, быстрее нужно! — крикнул Сашка шоферам на ходу. — Давай за мной! Давай!
Лед летел навстречу — сверкающий, янтарный от света фар. Прижимая к себе Амир-бека, чувствуя гулкие, растущие удары сердца, Люда думала:
«Господи, да когда же кончится этот лед? Он сказал: двадцать километров! Стрелка ползет по спидометру, скорость 60… 70… Проехали, наверно, пять… Зеркальная плоскость, чуть пересеченная только перьями снега, все мчит и мчит под машину. Как похоже на каток! Может быть, это я лечу на коньках? Только какой темный каток! И какой громадный! Самый большой в мире! И какая скорость! Я не могу так лететь на коньках: я упаду. Это оттого, что здесь высоко, и становится плохо без воздуха, и всякая ерунда лезет в голову…
Здесь очень, очень высоко — четыре тысячи метров! Здесь не хватает воздуха! Каток под самыми звездами.
Высокогорные озера, видимо, очень глубокие, сотни метров. Сотни метров под нами. Ой, что со мной? Все плывет…»
И, чувствуя, что ей делается совсем худо, Люда поднимает к своему лицу теплое лицо сына.
Он дышит ровно, легким теплом обдает ее стынущие губы.
Ему хорошо; ему очень спокойно, и от этого ей делается лучше.
А Сашке по душе такая езда. Здорово! Это малость похоже на жизнь! Только вот пассажирка что-то приуныла… Конечно, боится, поди… Да, ей совсем плохо!
— Ну, как поживает наш пацан? — спрашивает Сашка и свободной рукой из кармана ватных брюк достает стеклянную баночку с крышкой и подает Люде. — Вот, забыл. Ананасное пюре, понимаете. В городе купил перед отъездом еще. Я потому взял, что сроду такого не встречал. Видел яблочное, абрикосовое, а из ананасов — нет…
— Спасибо, — отвечает Люда и сжимает баночку в кулаке.
— Ананасов не ел я никогда, — продолжает Сашка. — Это, конечно, хуже натуральных ананасов, но все же из тропических плодов!
— Конечно! Это очень редкое пюре. — Люда смотрит на спидометр: «Пятнадцать… шестнадцать… Господи, да скоро ли?»
Сашка поворачивается, смотрит в заднее окошечко и, довольный, говорит:
— А все за нами жарят.
Но вот под колесами скрип, и первый толчок о бугор.
И каким матерински ласковым показалось грубое прикосновение земли!
— «…И в воздухе сверкнули два ножа!» — запел Сашка.
V. Последний перевал
«Ну вот, самое трудное позади», — подумала Люда и прикрыла глаза. Ей вдруг смертельно захотелось спать. Она прислонилась к дверце, уткнулась лбом в холодное стекло и заснула.
Сашка покосился на женщину; спящее лицо с полуоткрытым ртом, освещенное снизу, с запавшими глазницами было точно мертвое. Сашке стало не по себе, он завозился, зевнул и вдруг обиделся на нее: заснула себе, а ему ведь тоже хочется спать! Хуже нет, когда ночью рядом спят в кабине. Ты крути баранку как проклятый, а они спят и не чешутся, а тут глаза сами слипаются, будто их кто склеивает.