Забегая, оценивающе смотрим на обстановку…
Высокие окна зала защищены мешками с песком; над мешками висит упругая проволочная сетка — наверное, ее перевесили из спортзала. Кровати стоят в дальней безоконной половине помещения.
Снова бежим вниз. Что-то Хасана опять не видно…
Двор чистый, даже пара изначально зеленых, но с облупившейся краской лавочек сохранилась. Турник есть, правда, низкий, нашим бугаям по шею — кто-то уже примерился.
Во дворе стоит небольшая и, как оказалось, относительно чистая сараюшка, мы туда сразу кухоньку определили, так как то на первом этаже школы помещение, где, по всей видимости, была столовая, похоже на мусорню, дрянью и тряпьем увалено, грести там не разгрести.
Зато умывальня, совмещенная с тремя толчками, оказалась вполне приличного вида. Около сортиров, конечно, все обгажено, но, бросив жребий, мы выбрали несчастных, которые все там приберут. Угодило на Женьку Кизякова, Сережку Федосеева из нашего взвода и еще двоих бойцов из второго.
Женька, его все зовут Кизя, этому совершенно не огорчился, зато Сережка по кличке Монах — до спецназа он поступал в семинарию, хотел стать священником, но провалился на экзаменах, неразборчивые в церковных делах пацаны прозвали его Монахом — что-то недовольно промычал.
— Ты что, Монах, думал, мы тут часовню первым делом будем возводить? — интересуется недолюбливающий Монаха Язва. — Нет, голубчик, первым делом надо говно разгрести.
— Вот и разгребай, — отвечает Монах, поставив лопату с замазанным совком к стене.
— Боец Федосеев! — спокойно говорит Язва. Монах не реагирует, но и не уходит.
— Не слышу ответа, — говорит Язва.
Монах безо всякого выражения произносит:
— Я.
— Приступить к работе.
Монах берет лопату. Пацаны, присутствующие при разговоре, криво ухмыляются.
Немного освободившись, мы осматриваем школу со всех сторон, обходим ее, внимательно ступая, прихватив с собой Филю. Пес, по идее, должен, почуяв мину, залаять.
За школой расположен будто экскаватором вырытый, поросший кустами длинный кривой овраг. В овраге — помойка и несколько огромных луж, почему-то не высыхающих. Дальше — кустистые пустыри.
Школа обнесена хорошим каменным забором, отсутствующим со стороны оврага. Ворота тоже есть.
Слева от здания — пустыри, а дальше — город, но едва видный. Справа за забором — низина. За низиной проходит асфальтовая дорога, вдоль которой высится несколько нежилых зданий.
Неподалеку от ворот — полупорушенные сельские постройки, кривые заборы. Там тоже никто не живет. Первые пятиэтажные дома жилых кварталов стоят метрах в двухстах от ворот школы…
«Ну, всё понятно… Жить можно».
Как начало темнеть, выставили посты на крышу. Первой сменой ушло отделение Хасана.
Поев на ночь консервов, пацаны разлеглись. Моя кровать — у стены, я буду спать на втором ярусе. Люблю, чтоб было высоко. Подо мной, на койке снизу, расположился Саня Скворец.
— Саня, ты знаешь, что Ташевский ссытся ночами? — не преминул поинтересоваться у него Язва.
Спать легли в муторных ожиданиях…
Долго кашлял, будто лаял, кто-то из бойцов.
Закрыв глаза, я почувствовал себя слабо мерцающей свечой, которую положили набок, после чего фитиль сразу же был залит воском. Все померкло. С лаем куда-то убежала собака… Приснилась, наверное.
…А иногда все было не так. Она просыпалась лениво. Утро теребило невнятную листву, как скучающий в ожидании.
В течение ночи Даша стягивала с меня одеяло и накручивала его совершенно невозможным образом на ножки. Просыпаясь от озноба, я некоторое время шарил в полусвете руками, хватался за край, за угол одеяла, тянул на себя пододеяльник и засыпал, ничего не добившись. Спустя полчаса садился на диване, потирая плечи и ежась. Чтобы завладеть своей долей одеяла, необходимо было разбудить ее. Разве можно?
Я наврал, что не ходил курить. Постоянно ходил. Синее пламя конфорки, холодная табуретка. Когда я возвращался — солнце пялилось на нее, как ошалевший шпик. Поджав под себя ножки, грудью на диване, Даша потягивалась, распластывая ладошки с белеющими от утреннего блаженства пальчиками. Совершенно голенькая. Какой же она ребенок, Господи, какая у меня девочка, сучка, лапа.
— Куда ты ушел? Мне одиноко, — совершенно серьезно говорила она.
Полежав головой у нее на поясничке — мы располагались буквой «Т», — я уезжал на работу в пригород Святого Спаса.
На сборы уходило семь минут. Потом сорок минут езды на электричке, три перекура по дороге.