— Нажать хорошенько — побегут, не оглянутся. — Дед Самарь отступил шаг назад, взял за рукав и потянул Казанцева ближе к лейтенанту. — А хлопца этого я знаю.
— Так и я знаю тебя, дед, — ответил Андрей улыбаясь.
Старик отпустил рукав Андрея, вздохнул, пожаловался:
— Должно быть, не усижу я тут долго. Подамся на степные хутора. — Хитро глянул на Андрея: — И до Черкасянского дойду.
— Ты, дед, про меня там молчи. Узнают — больше беспокоиться будут.
— Ин ладно, — согласился старик и высморкался, вытер пальцы о штаны. — А вы зараз куда же?
Лейтенант перехватил Андреев взгляд, ответил:
— На тот бок.
— А успеете?
— Успеем.
— Старик он, возможно, и хороший, а правду знать о нас ему не следует, — пояснил лейтенант Андрею, когда они кукурузищами пробирались назад к клуне, где их ждали остальные.
По-прежнему было темно. В стороне Подколодновки за Доном, где они были днем, небо наливалось краснотой, как при пожаре: вскоре должна была взойти луна. Шли молча, цепочкой.
Километра через три-четыре наткнулись на меловые ямы.
— Богучар и окрестности тут хорошо будут видны, — сказал Андрей.
Лейтенант спустился на корточки, стал пальцами ощупывать проследок к ямам. Начинало светать, и в пепельно-жидких сумерках ясно вырезались свежие колесные следы.
— Опасно. Вдруг дураку какому взбредет за глиной ехать.
Устроились на день метрах в семистах повыше и ближе к дороге, в глубокой теклине с густой ширмой жилистых корневищ сибирька и татарской жимолости.
Едва проклюнулась зорька, заговорила дьяченковская батарея. Потом из Богучара через Дьяченково на Монастырщину потянулись машины. Луговой дорогой между стогами и копнами сена на Терешково пошли повозки. От Дона навстречу им двигались тоже машины и повозки. Пылили одинокие мотоциклисты и бронемашины. Ожила дорога и на Галиевку. Движение было размеренным, неторопливым, без помех. Солнце съедало росу с кустиков полынка по краям теклины. Воздух наливался зноем, тускнел.
Часов около десяти над Богучаровским шляхом повис густой шлейф пыли. Разрастаясь, он тянулся к небу и медленно подвигался в сторону Галиевки.
— Полюбуйтесь на чудо! — растолкал разведчик задремавшего лейтенанта.
Из низины вынырнул грузовик. За ним, привязанный к буксирному крюку, по дороге волочился плетень.
— Вот они какие подкрепления подбрасывают.
Через полчаса грузовик вернулся в Богучар. Плетень лежал в кузове. Часа через два грузовик тем же ходом снова прошел в Галиевку.
— Видать, тонко у них тут, — покачал разведчик круглой головой и сплюнул тягучую слюну.
По Дону вниз, за линялой опояской горизонта, лениво поборматывали артиллерийские гулы. Поля для этой поры выглядели непривычно опустевшими. Только за дорогой у глиняных ям, переругиваясь между собою, бродили и взлетали грачи.
Леха, свалившийся ночью в овраг, и сержант спали в глубине сухой и просторной вымоины. От солнца их закрывал плотный полог из корневищ. Лейтенант, нудясь от подступавшей жары, расстегнул маскхалат и гимнастерку, короткопалой пухлой ладонью потер грудь.
— Чего они там не поделили? — кивнул он на грачей.
— Бахча. Арбузы расклевывают, — сказал Андрей.
— А-а. — Лейтенант сглотнул сухо, упрекнул дежурившего разведчика. — Вот сколько мы ходили с тобою, Корякин, и никогда у тебя воды нет.
— Зато у меня другое есть. — Разведчик белозубо оскалился, ласково погладил обшитую сукном флягу на поясе.
— Эх… — Лейтенант разочарованно вздохнул, потянулся к ощипанному кусту жимолости за ягодой: — Давно бы списал тебя в пехоту, да парень ты лихой.
— На войне, товарищ лейтенант, своей смертью не помирают. И для больных, и для здоровых, собравшихся до ста лет прожить, война отмеривает свой век. И героям, и трусам тоже мерка одна. Так буду я выглядывать ее да трястись.
— Или грудь в крестах, или голова в кустах?
— А хотя бы и так, — усмехнулся одной щекой Корякин. — Первыми ловят пули трусы, товарищ лейтенант.
— Счастливая философия. А главное — убедительная. — Лейтенант замолчал, загляделся на грачей. Опаленные солнцем ресницы его вздрагивали. — О-о, загрызлись черт-те как, — сказал про грачей.
Часов около пяти дежуривший Андрей разбудил всех в вымоине:
— Немцы!
На проселке у глиняных ям, метрах в трехстах от вымоины, остановилась повозка. Подставляя затылки и спины солнцу, у задка тележки возились два немца. Оба пожилые. В фигурах и повадках обоих было то крестьянское, что не скрыть никаким мундиром. И загар на руках и лицах был тот, каким загорают только в поле. Уладив что-то там в задке тележки, один из них, расстегивая штаны, смеясь и оборачиваясь, направился к кустам жимолости. Второй, так же весело скалясь, отвечал ему от повозки.