— Вас, значит, тоже пожалели как негодный элемент?
— Точно. Який же я годный? У меня ж нога, зараза, никак не гнется.
Хлынул дождь — ядреный, теплый. Сперва мокрые, в облипку, гимнастерки приятно холодили тело, но вскоре под ветерком начало знобить. В кузове стало свободней, все, притихнув, жались друг к другу. Только Мазуренко и сержант как ни в чем не бывало, будто каменные, да Суржиков в расстегнутой до пояса гимнастерке, приткнувшийся к заднему борту, подставлял под дождь лицо и загорелую грудь. Поглядывая на них, Сергей, мокрый до самых обмоток, тоже старался держаться петухом.
Дорога, попетляв в кустарнике, снова выпрямилась в поле. Сергей сразу же увидел пушки с задранными в небо стволами, несколько машин под навесом, утыканным засохшими ветками. Ближе, у самой дороги, горбилась землянка. За пушками зеленела палатка. Из нее выбегала девушки в мужском армейском обмундировании и выстраивались в две шеренги.
В кузове загалдели:
— Е-мое… Бабы в штанах…
— Воевать так воевать, пиши в обоз…
— Уже записали…
Дождь прекратился. Выглянуло солнце, сразу запахло землей и соломой. На все голоса защебетали птицы вокруг.
— Ну вот мы и дома, — весело сказал сержант, спрыгивая за борт. — Слезай! — скомандовал неожиданно, будто здесь уже не Мазуренко, а, он был властен над людьми.
Стоя в строю, Сергей увидел свою тень. Голова круглая, как капустный кочан, плечи узенькие, а шея, хоть тряпкой обматывай — до чего ж несуразно тонкая и длинная у него шея. У других тоже, лишь у Суржикова немного потолще. «Гр-ренадеры…» Интересно, каким словечком крестит их сейчас про себя вот этот трижды орденоносный старший лейтенант, к которому только что подошел с рапортом Мазуренко?
— Сколько человек, старшина? — спросил командир батареи, терзая зубами мундштук погасшей папиросы.
— Со мною — сорок два.
— В списке — сорок три.
— Одного прямо с пристани увезли в санчасть.
— Что-нибудь серьезное?
— Та ни-и, — ухмыляясь, махнул рукой Мазуренко. — На кухне болезню прихватил, животом, кхе… страдает.
Командир батареи выплюнул огрызок папиросы, поискал его глазами в траве, вдавил в землю каблуком:
— Отведите войско во-он туда. Сами ко мне.
Командир батареи шел молча на два шага впереди Мазуренки и Бондаревича. «Расстроился, — осуждающе думал старшина, стараясь ступать ровнее, чтобы смягчить хромоту, — не такое пополнение привез. А где ж я тебе гвардейцев возьму, у бисова батьки?»
Хромовые сапоги комбата отпечатывали на песке такие маленькие следы, что Мазуренко давил их одной подметкой. «Н-да, ты и сам, хлопче, невелик богатырь. Глаза, правда, видные, твердо берут. Одни глаза…»
Старшина тут же подумал: три ордена этому хлопцу перепало не за них, однако вот этих удалых молодцов, прибывших с ним, Мазуренко, следовало бы отдать под начало командиру более внушительного внешнего вида, чтоб фигура — во! — голос — гром, каждое слово — гвоздь, вбитый по самую шляпку.
Вошли в палатку, натянутую кое-как на четыре колышка.
— Люди сегодня на сухом? — спросил старший лейтенант, устало опускаясь на колченогую табуретку.
— Теоретически — на сухом, а практически многие, бисовы дети, еще вчера все прикончили. Лапу сосут.
Комбат хмыкнул, обернулся к Бондаревичу:
— У нас в остатках можно наскрести что-нибудь?
— Картошка…
— Сварганьте пюре. Побольше. — Теперь комбат глядел уже на Мазуренку. — Повар у нас никудышный. Вон в той палатке… солдаты экстра-класса… утром прибыли. За неимением юбок щеголяют пока в штанах. Срочно подыщите повариху и езжайте с Бондаревичем в тылы. Получите продукты, шанцевый инструмент, ну и узнайте заодно о юбках и… Что там еще входит в атрибуты женской экипировки? Я в этом ни бельмеса. Все. Идите. Знакомиться будем потом.
«Повезло, як грешнику в пекле, — сокрушался Мазуренко, направляясь к палатке девушек. — Еще бабские рейтузы та лифчики в руках не держал. А, грэць бы тебя побрал с такой долей…»
Подойдя к палатке, услышал дружный девичий смех. Потом, от порога:
— Товарищ лейтенант, а нам говорили — любовь карается гауптвахтой.
— Карать буду я.
— Девочки, вывод — поближе к руке карающей.
— Вот именно. Кто там топчется? Входи.
Терпковато и духмяно пахнуло не то свежим сеном, не то душистым мылом. Слюдяные окошки пропускали мало света. Мазуренко сперва заметил головы в разноцветных кудрях под пилотками, потом, освоившись с темнотой, увидел на себе пар двадцать живых, любопытных глаз. Лейтенанта не заметил. Растерянно кашлянул, натянуто улыбнулся, подумал: «Мамочка риднэсенька, як з ими и розмову починать?»