— Три. Один — тяжко, — насторожился Мазуренко.
— А у меня батько убитый. Под Кременчугом.
— Бывал я и там… — вздохнул Мазуренко. — Ты вот шо, Микола, иди до пушки, я тут и сам справлюсь. Гранаты — оставь.
— Никуда я нэ пиду.
— Там ты нужней будешь. Иди, Мыкола…
— Вы хитрый, а я тоже стреляный.
— Чого ж зажурывся, стреляный?
— Малое мы з вами войско…
— Як цэ так — малое? — Мазуренко вскинулся на локтях и сел. — «Малое»… А ну, давай посчитаем. Мазуренко та Поманысточко — два, — стал загибать он пальцы. — Поманысточко та Мазуренко — ще два. Вже — четыре! Ты запорожэць? Ну от! Завсегда было: один запорожэць пятерых ворогив стоил. Вже нас — девять. Я — черниговский, один против двух, це вжэ нас — одиннадцать, целое стрелковое отделение! О!
Поманысточко коротко хохотнул, спрятав лицо в ладони, потом, сразу опять посерьезнев, спросил:
— А тот Брагин, друг ваш сталинградский, сколько разов раненый был?
— При мне — два, потом — не знаю.
— Меня еще ни разу не зачепило. — Поманысточко откинулся на спину, стал, сощурясь, глядеть в небо. — Може, судьба моя такая, не зачепит, га?
— Може, и судьба. Иди, Мыкола, до пушки. Як я погляжу, мне тут и одному нечего будет робить.
— Вам будет нечего, так и пушка помовчить. Не гоните. Двое — не один, а вы тоже не бронированный.
— Ну и настырный же ты хлопец, Мыкола, — зло сказал Мазуренко. — Я один, як тополя на круче, а у тебя жинка, дочка есть. Иди, друже… Убьют — ни дочки на руках не подержишь, ни чабреца не понюхаешь…
— Нэ пиду.
— Ну и дурень! — Мазуренко демонстративно отвернулся от Поманысточки, опять стал глядеть на поле внизу, разрезанное желтыми линиями окопов. По полю, прямо на окопы, шли вражеские танки. По ним откуда-то стали бить пушчонки: то тут, то там всплескивались немощные, не страшные для танков, разрывы. Не нарушая строя, бронированные коробки надвигались на окопы решительно и неуязвимо.
От их боевого порядка неожиданно откололись три танка и, круто свернув влево, на полном ходу устремились к песчаной косе. «Ну вот, Петро, тряхни, браток, стариною!» — сказал сам себе Мазуренко, чувствуя, как во всем теле напрягаются мускулы, будто их связывают в узлы.
Танки приближались, раздавливая бронированной грудью сизую дымку, и вслед за ними вырывались из той дымки приземистые шустрые фигурки людей. «А як же вас богато, гадюки, на двоих…»
Потянулся за автоматом, глянул на Поманысточку отчужденно и зло, и тот, поняв этот взгляд, как и следовало понять, взмолился:
— Та куды ж я пиду? Вже ж лизуть…
— Добре, Мыкола, — как-то трудно и не сразу выдавил Мазуренко. — Не ушел, значит — не смог. Постоим рядом за землю русскую. Не боишься? Добре! Не треба бояться. Про смерть я так… злякать тебя хотел. Ще не родился той ворог, щоб нас з тобою со света знищить! Танки бить приходилось?
— Не.
— Як шо голова на плечах есть — получается. Нам з тобою пропустить их треба, нехай идут, грэць з ими, их Бондаревич накроет. Согнись в окопе на ногах, — ложиться нельзя, засыплет, — согнись и пропускай их над головой. Страшно, но ничего, вытерпеть можно. А когда пройдут, вскакивай и бей з автомата, бо за танками — пехота.
— Добре…
— Понял, значит? Ну як шо понял, давай сюды пролетарскую руку. От так. Иди в свий окоп. Бить старайся вправо, вон туды, я — влево. Перекрестный огонь.
— Иду.
— Нас не двое, Мыкола. Нас все-таки — одиннадцать.
Спрыгнув в щель, Мазуренко стал безотрывно наблюдать за танками. Теперь они почему-то замедлили ход, то ли место было чересчур заболоченным, то ли опасались засады. Не отставая от них, прячась за броней, бежало десятка два автоматчиков.
При входе в дефиле танки перестроились в колонну. Автоматчиков Мазуренко потерял из виду, и лишь теперь дошло до сознания, что танки могут взять их на броню и тогда обстановка значительно усложнится.
«Ударим в хвост, — тут же принял решение, — а як шо другие танки пойдут — ночевать нашим душам сегодня в раю… Э — ни-и, який там, у бисова батьки, рай? Не только бог, но и самый зачуханный привратник у райского шлагбаума вылупит очи, когда увидит, куда залетела впопыхах шелопутная душа Мазуренки».
Он тут же решил, что в преисподнюю ему подаваться тоже нет смысла: и грешник он не такой уж великий, пускай его душа присядет на ту вон синюю тучку да и катается на ней между небом и землей веки вечные, по крайней мере, увидит, чего доброго натворят люди на родной его земле после победы.