— От так, значить… Добрый день, красавицы! А зараз мы найдем повара. Уси чулы? — передохнул и, окончательно освоившись, коснулся плеча девушки, сидящей на нарах ближе всех к нему, остриженной коротко, под мальчишку. — Ось ты, к примеру, товарищ рядовая, перловку варить можешь?
Девушка дернула плечами и отвернулась, обиженно поджав губы.
— А хто ж может? Живей, мне с вами некогда лясы точить.
И тут всех будто прорвало:
— Товарищ старшина, вы у нас старшиной будете?
— А когда нам шинели выдадут?
— Обещали сапоги — подсунули ботинки. И чулки какие-то синие… Ужас!
— Вместо махорки сахар положен. Нам ни сахару, ни махорки.
— Тихо! Шо вы тут, як на барахолке? С чулками и махоркою апосля разберемся. Хто з вас спец борщ варить? Га?
— Я могу. Рядовой Метелкина. — Вынырнула откуда-то и встала перед Мазуренкой невысокая плотная женщина лет тридцати. Туго перетянутая гимнастерка на ней, широченная в плечах, свисала чуть ли не до колен. «Боже ж мий, — ужаснулся Мазуренко, — якое чучело зробили з такой гарной молодицы…»
— Я могу, — спокойно повторила Метелкина, поигрывая в улыбке ямочками на щеках. — До войны стряпала в ресторане.
— Не, — категорично сказал Мазуренко, отводя взгляд от ямочек на щеках, — ресторан не подойдет.
— А еще раньше — в заводской столовой. В обычной столовой.
— О! Оце подойдет. Пошли.
Кто-то выскочил из палатки вслед за ними.
— Старшина, одну минутку. Рад познакомиться, лейтенант Тюрин. Метелкина, вы идите, идите…
«Красивый хлопец лейтенант!..»
— Значит, с места в карьер? Или, как еще говорят, с корабля на бал?
— Та от так. Зараз еду в тылы.
— До этого в пехоте ноги бил?
— В ней.
Тюрин весело засмеялся, хлопнул Мазуренку по плечу, чем, видимо, пытался засвидетельствовать, что в свое время тоже имел прямое отношение к пехоте, и добавил, неожиданно оборвав смех:
— Между прочим, слушай, старшина, одно тебе дружеское замечание: с девушками надо поделикатней. Знаешь, все-таки пол — слабый, а половина человечества — прекрасная, нельзя их по-медвежьи в плечо, и «тыкать» не следует. Я это, между прочим, не в обиду.
— Добре. Мне, между прочим, некогда.
На кухне — единственная пока землянка на позиции — его встретил лысый, шепелявый дядька в засаленном, когда-то, видимо, белом халате. Осторожненько приглядываясь к Мазуренке, он цокающим олонецким говорком стал ругать кого-то за напрасный поклеп на него: «А я — цо? Я — ни цо. Я целовек цистый, а наболтать мозно всяко!» Метелкина, поначалу с интересом слушавшая его, вдруг презрительно свела брови (а очи, якие очи у этой стряпухи з ресторана, аж дух забивает, грэць бы ее побрал) и решительно шагнула в бревенчатую боковушку, где было свалено, как попало, какое-то тряпье, вымытая и грязная посуда, кули, пакетики, мешочки:
— Хватит! Верим, что человек ты чистый. А халат чистый у тебя есть?
— Цистого не давали.
— Меню-раскладка?
— Циво? Никакой мини. И весов нету. На глазок брал.
— Чем же ты, хлопче, э… провинился? — спросил Мазуренко.
Разжалованный кашевар сник, обиженно хлопнул подпухшими веками и смиренно вздохнул:
— Говорю вам как музцина музцине — наболтали комбату, будто это… — он выразительно щелкнул себя в подбородок правее кадыка, — а я з — ни сном ни духом. Где его тут возмес этого цемергесу?..
— Геть видсиля! Ну! Ты ще стоишь? Геть!
Дробно отстукали по ступенькам шаги. Брошенный сверху халат распластался на полу.
— Весы сегодня же привезите, хозяин, — командовала Метелкина из боковушки. — Прикажите сколотить топчан, здесь можно и поставить, зачем вместе со мною девок ночью булгачить?
— Зробимо.
Подошла машина, и помчался Мазуренко той же дорогой, по которой лишь полчаса назад ехал сюда. Втроем в кабине, хотя Бондаревич и жался к шоферу, было тесновато и неудобно — нельзя вытянуть разболевшуюся ногу. Терпел, вприщур поглядывая на петляющую меж кустов дорогу, и думал, что сам он всю жизнь петлял, как вот эта дорога, шарахался то в одну сторону, то в другую, и неизвестно — был ли в этом виноват. Отец, овдовев, женил его рано, а тут — служба в армии. Друзья намекали в письмах: гуляет, мол, твоя Мотря напропалую. Вернувшись, выгнал неверную жену и махнул до самого Урала, до горы Магнитной, да и застрял там на целых шесть лет. То «вкалывал» до десяти потов, то (денежки завелись) бражничал с какой-то бросовой полушпаной до пропития подштанников и опять шел «в руду», порою виновато ластясь к людям, порою затравленным волком поглядывая на них из уголка. Комсомолку полюбил, местную, уралочку; при ней, может, и остепенился бы, да только не понравилось в нем что-то комсомолочке, с другим под ручку пошла.