— Значит, вы меня ждать будете? А немцы подождут?
— Командир взвода зовет, — хмуро сказал Бондаревич. — Идите. Марш! — круто повернулся и пошагал к своему орудию, уже взятому на прицеп.
Суржиков поплелся к складу боеприпасов, у которого суетилось трое солдат — стягивали с навеса брезент и маскировочные сети. Чуть в стороне стоял Тюрин в длинной, до пят, плащ-палатке, картинно закинутой за спину, распоряжался:
— Живее, орлы! Выбирай бронебойные! Григорян, гони тягач. Суржиков, бегом, что вы плететесь, как паралитик?
Работать Суржикову пришлось в паре с трубочным третьего орудия Трусовым. После той давней стычки, когда Суржиков огрел его тяжелым чайником и угодил за это на гауптвахту, Трусов норовил быть от него подальше. Если же так не выходило, вел себя, будто ничего не случилось. Один только раз заметил Костя в беглом взгляде Трусова затаенную ненависть и понял: последний удар за ним и бить он будет исподтишка, в спину. Такие люди иначе не могут.
Ленивый Трусов был, однако, силен. Вдвоем они без труда подхватывали тяжелые ящики и швыряли в кузов, играючись.
Когда взревели моторы и колонна тронулась, Суржиков, провожая ее глазами, невольно замешкался. Трусов хихикнул:
— Что, не взяли, атаман?
— Возьмут.
— Недогадливым, атаман, становишься. Замаранные мы с тобой. У меня дядька танцует под конвоем, у тебя — батька. Не возьмут!
— Не каркай! Берись…
Тягач загрузили и тут же, на брезенте, легли загорать. Тюрин на старшинской полуторке уехал в штаб дивизиона и почему-то не возвращался.
Пусто, непривычно стало на огневой. Мучаются бездельем дальномерщицы, орет на кого-то старшина, угрожая: «Як шо до часу не будет обед готов, я вас навчу родину любить!» Тишина. И снова громовой бас Мазуренки: «Белохвостов, а где кобыла? Пригони зараз же! Як шо не найдешь, я тебя самого запряжу, накручу хвоста, грэць бы тебя побрал».
Почесывая мокрую грудь и щурясь от солнца, Суржиков с тревогой думал: неужели не доверяют?
Наконец взводный вернулся. Загрузили снарядами и полуторку. Двоим из четверых Тюрин приказал лезть на машины, в число этих счастливчиков ни Суржиков, ни Трусов не попали.
— Вы — вторым рейсом, — сказал им Тюрин. — Моторы!
Суржиков в два прыжка достиг тягача, вскочил на подножку.
— Товарищ лейтенант, возьмите меня… Может, там… без меня… Ведь всякое может случиться…
— Сказано: вторым рейсом. Григорян, дремлешь? Трогай!
И тогда, не помня себя, бросил Суржиков прямо в лицо Тюрину:
— Не доверяете, а врете? В кошки-мышки играете? А зачем, товарищи командёры? Ведь проще: сразу к стенке, бац! — и ваших нет. Не верите, так зачем же даете ходить по земле?
Спрыгнул на землю, с трудом удержав равновесие. В голове шумело, и дышать было трудно. Всячески обижали его в жизни, но так еще никогда и никто не обижал. «Не доверяют…»
Машины, окутавшись клубами пыли, скрывались за бугром.
— Хе-хе-хе! А что я говорил, атаман? — Трусов стоял рядом, скалился язвительно и мрачно. — Вот ты меня, атаман, в шестерки определил, а выходит, что и сам — не туз. Для них ты тоже шестерка. Рядом мы с тобой, два сапога — пара…
Добил его этими словами Трусов. Глядя прямо перед собой и ничего не видя, поплелся Суржиков на опустевшую огневую.
Неуютно и пусто показалось в землянке. На гвозде у порога висела его шинель, вытертая, как старое рядно, рядом горбатился единственный вещмешок с привязанным к нему котелком. Полбока котелка занимали инициалы: КМС — Константин Михайлович Суржиков. На столе сиротливо стояла гармошка. Подержал ее, кинул на нары, растянулся рядом.
«Нет, ерунду ты порешь, Трусов. Если бы не доверяли — на кой ляд беречь? Наоборот, сунули бы под первую пулю».
Кто-то бежал к землянке. Сорвался по ступенькам, крикнул, не отворяя двери:
— Есть тут живая душа? Обедать кличут!
Глядел в потолок Суржиков, дымил самокруткой и с грустью думал: «Нажрусь сейчас и на боковую, а там… Как же так? Рвани-ка, Константин Михайлович. Неизвестно, как там придется, заряжающего-то на орудии нету».
Трусов все еще в окопе:
— Куда, атаман?
— На орудие. А ты — помалкивай.
— Чумной. В лесу язык до Киева не доведет.
— Найду! Не страдай.
Боялся — задержат на мосту. Пронесло. Настороженно поглядели и пулеметчики, и патруль, но ничего не спросили. Успокоенно зашагал по разбитой — в корнях и колдобинах — дороге, прямо на запад, но не прошел и полсотни шагов, вывернулась из-за кустов пигалица в черных завитых кудряшках, личико — симпатичное, синеглазое. Винтовку на ремень (приклад чуть не до пяток — умора!), руку — кверху: