— Выходит, ты тоже теперь… совсем один?
— Выходит… — Суржиков зябко вздрогнул, решительно шагнул к двери. — Ты посиди, я тут в одно место…
Ящик за бруствером третьего орудия — об него споткнулся Суржиков, когда старшина вел его на «гауптвахту», — отличные дрова, если тот ящик не «увели».
Уцелел! Доломать его оказалось делом скорым и нетрудным.
Когда Суржиков с охапкой дров вернулся в землянку, Людочка, откинувшись спиной к стене, спала. Умаялась за день, намерзлась… Он не стал будить ее. Осторожно прикрыл своей шинелью, развел огонь.
В трубе опять загудело, и неожиданно Суржиков снова вспомнил то дождливое мартовское утро, когда, голодный и беспечный, шлепал по грязи в военкомат в ботинках на одну ногу, вспомнил покойницу бабку и подумал при этом, что хромовые сапоги, украденные им тогда у лупоглазого хуторянина, вряд ли она выменяла на харч, скорее всего перебилась как-то, а сапоги припрятала в сундук до его возвращения, ведь она ворчала на него только для вида, а в душе любила, жалела…
Людочка кашлянула во сне, и Суржиков вздрогнул. Шинель с Людочки сползла, валялась на полу, задержавшись лишь одной полой и рукавом на больших, не по ноге, валенках, подшитых грубо и толсто. Он встал, чтобы снова укрыть ее, и услышал тяжелые шаги уже у самого входа в землянку. «Ч-черт, опять влип, кажется…» Поспешно надел шинель, схватил отпотевший в тепле карабин, выметнулся на верхнюю ступеньку.
Дверь открылась. С клубами пара в землянку вошел Мазуренко, с минуту недоуменно глядел на Суржикова, на карабин в его руке и сказал голосом, не предвещающим ничего доброго:
— Грэць бы вас побрал… Шо ж это такое? Хто ж у вас часовой, а хто — арестованный? Га?
— Товарищ старшина, — взмолился Суржиков шепотом, прикладывая палец к губам, — тише! Она спит… Накажите меня как угодно, можете добавить… хоть десять суток, но она пусть поспит. Такой холодище, и не убегу же я в самом деле…
Мазуренко, видимо, ожидал чего угодно, только не этого. Сбитый с толку, он, казалось, даже растерялся на минуту.
— А може, у вас… кгм… любовь? — спросил наконец еще строже.
— Какая там любовь? Мерзнет девчонка из-за меня, а у нее и без того — еле-еле душа в теле…
— Шо ты за человек, Суржиков? На каждом шагу нарушение… Когда ты научишься головою думать, а не тем местом, шо на стуле сидят, га?
— Не знаю, — осклабился Суржиков, почувствовав, что гроза на сей раз миновала. — Товарищ старшина, не ставьте сюда часовых. Можете ни дров, ни жратвы не давать, а часовых не ставьте…
— Не имею права, понял? — опять повысил голос Мазуренко. — А они тебе, може, спасибо за это скажут. Строкову разбуди, а то и ее доведешь до гауптвахты. Ох, рыжий, рыжий, откуда ты взялся на мою голову?.. Так и быть, этот проступок прощу, но учти, я с тебя, паразит, с живого не слезу, пока не выбью дурь из головы. Чув? Намотай на ус. Я тебя навчу свободу любить!..
Прихрамывая, Мазуренко вышел из землянки. Суржиков застегнул шинель на все крючки, присел на скамью. Не хотелось будить Людочку, но старшина прав — надо…
Все плыли и плыли с запада тяжелые дымчатые тучи. И хотя каждая была начинена своей порцией снега и выбрасывала его на притихшую засугробленную землю, Бондаревичу казалось: тучи эти не что иное, как дым, дотянувшийся сюда с пожаров и пепелищ его родины. Они, проплывая, как бы напоминали людям, что там, откуда они плывут, в разгаре кровавый бой и тем, кто здесь, надо спешить.
Здесь — спешили. Снег, всего лишь час назад покрывавший погрузочную площадку ровным нетронутым слоем, превратился в желтоватое хлюпкое месиво из воды, снежной кашицы и мазута; колеса тягачей и орудий, солдатские ботинки продолжали месить эту хлябь; люди, казалось, перестали замечать ее под ногами, как не замечали бега времени, рева моторов, неразборчивой многоголосицы.
Уже не было здесь той нервозной бестолковщины, которая творилась полчаса назад, но получалось и далеко не так, как ждалось и хотелось Бондаревичу.
Началось все деловито и спокойно, как бывает всегда, когда люди знают, что делать и как делать, все обдумано и взвешено и теперь остается лишь осуществить обдуманное и взвешенное силой моторов и мускулов. Едва батарейные колонны выстроились у погрузочной площадки, командир дивизиона — собранный и подтянутый — дал командирам батарей конкретные и четкие указания, предписанные уставом и подкрепленные собственным опытом. Командиры батарей, собранные и подтянутые, когда настал их черед, тоже отдали подчиненным конкретные и четкие указания, предписанные уставом, опытом командира дивизиона и личным опытом, и сержантам, тоже собранным и подтянутым, все было ясно до мелочи, остановка за малым — исполнить все эти глубоко продуманные, конкретные и четкие команды.