Кривил душою Мазуренко. Сам-то он никогда этой песни не пел, другие пели, до которых он тогда так и не дорос, но велико было сейчас его желание приобщиться, хоть и с большим запозданием, к тем людям, что соврал, не краснея, сам поверил в эту ложь и, крякнув, обхватил размашисто и цепко, словно сено в охапку, тяжелый снарядный ящик.
Подступиться к печурке было невозможно: сушили портянки. Человек десять из тех, кому не было пока места у огня, стояли за спинами, счастливцев, безбожно дымили самокрутками и покрывали дружным хохотом шутки-прибаутки Миколы Поманысточки.
Бондаревич, прикинув, что ему удастся обсушиться не раньше как через час-полтора, пристроился на ящике с противогазами у самой двери.
Забежать в вагон управленцев он так и не успел — перед самой отправкой эшелона старшине вздумалось выдать личному составу каски и ватное обмундирование, будто этого нельзя было сделать на любой длительной остановке.
Как там устроилась Женя? Она, конечно, ждала его…
У печки хохотали. Сергей Кравцов, свесившись с нар, посоветовал Миколе:
— Кончай по пустякам. Лучше расскажи, как женился.
Кравцова дружно поддержали со всех сторон:
— Ага, вот это — всему гвоздь!
— Выкладывай подробненько, чтоб, понимаешь, для примера.
— Да ну вас… — отмахивался Поманысточко.
— Войди в наше положение, Микола. Ты ж у нас один женатик. С опытом, так сказать!
— Да ну вас к бису…
Едкий махорочный дым, клубясь под потолком, тянулся к приоткрытой двери сизым рукавом; встречный ветер прямо за дверью отрывал от него ватные хлопья, а рукав не кончался.
— Не строй из себя, Микола, знаешь кого? Общество просит! — наседали на Поманысточку.
— А ну его… Костя, разверни, чтоб всем чертям тошно стало, а мы споем.
Суржиков, свесив ноги с верхних нар, не спеша и со смаком пережевывал размоченный в воде сухарь.
— Придумали… Я сейчас на боковую до утра.
— Микола, оцени! Второй расчет всю рыбу, что на ужин, тебе отдает. Кумекаешь?
— Да ну вас с вашей рыбой…
— Ну — сахар, шесть порций, даже делить не будем.
— Да ну вас с вашим сахаром…
Суржиков коротко хохотнул, отправил в рот остатки сухаря, по-кошачьи пружинисто и бесшумно подошел к печке и неожиданно для всех опрокинул Миколу на спину:
— Налетай, гаврики! Вытряхнем его из штанов, и голой… на печку, раз совесть потерял.
Вмиг потянулось к Миколе десятка два рун.
— Геть, геть, та шо вы, хлопцы? — ошалело орал Поманысточко, отбиваясь руками и ногами под дружный хохот. — Та шо ж вы робите, хлопцы? Ряту-уйте!.. Товарищ сержант, каравул!.. Киньте, хлопцы… расскажу! Та вже ж расскажу, хай вам будет пусто…
— Ша! — скомандовал Суржиков. — Человек проявил сознательность. Отпустить!
Микола, раскрасневшийся и взлохмаченный, поспешно вскочил, некрепко толкнул Суржикова в бок, косясь на докрасна раскаленную печку:
— Дурень ты, атаман. После такой жаровни шо ж я за подарок своей Марусе з фронта привезу? Га? Никакого понятия…
— Ерунда, — осклабился Суржиков. — Возьми лучшего друга, меня то есть, с собою. Ты за баранкой, мы с Марусей на домохозяйстве, и будет у нас всего помногу.
— Г-га-а! — рявкнул вагон. Дым всколыхнулся и прилип к потолку прессованной подушкой.
Эшелон набирал скорость. Дорога то глубоко врезалась в отложины холмов, и тогда мелькали перед глазами негустые кустарника и деревца, приютившиеся на крутой насыпи, то вырывалась на ровное, и тогда, насколько хватал глаз, простиралась заснеженная долина с редкими безлесными холмами, у подножия которых лепились деревеньки, больше всего заметные куполами церквушек. Бондаревич знал: места эти — центр Средне-Русской возвышенности, севернее которой — Смоленско-Московская и Валдайская. Отсюда берут начало большие и малые реки и, побратавшись, текут в разные стороны, отсчитывая тысячи километров на север, на запад, на юг, на восток.
Селились на тех реках в далекой древности племена. Шумели над ними века, взращивая и хороня поколения, смертные битвы гремели у погостов и городищ, и все же люди выживали, и жили, и от устьев одних рек до устьев других гордо именовали себя русичами. И вновь проходили века, и уже не племена, уже народы жили по тем рекам и приречьям, разбивались об их силу любые силы, и ничего, кроме могил, не оставалось на их земле от незваных пришельцев. «Могилы останутся и теперь, — думал Бондаревич. — Нет, мы даже могилы вражьи сровняем с землей, чтоб ничего не осталось».
Все еще плыли навстречу эшелону дымчато-серые тучи. Теперь по краям их кроваво пламенели огненные подпалины, точно пожар, породивший эти тучи, был уже значительно ближе.