На площадке посмеивались. Мазуренко, как ни в чем не бывало, сопел трубкой. Суржиков и Лешка-грек с явной неохотой, но молча принялись за дело.
— Ось мне хлопцы с первой батареи люльку подарили, — сказал Мазуренко Бондаревичу. — Хочешь — тебе отдам.
— Бросил курить.
— Кому ж ее всунуть? На биса вона мне? — потянулся было выбить трубку о срез стремянки и опять закричал: — Эй, эй, Козолуп! Ты куда собрался, Козолуп?
— Та он туды, в лис.
— А хто тебя туды звал? Дуняша чи Маша? Ох, Козолуп, Козолуп, який же ты соромливый хлопец. Очи долу опустил, покраснел трошки. Стесняешься. А ты не стесняйся, так и скажи: к вам шел, товарищ старшина, шоб работу дали, и с дороги сбився. Ну ничого. Суржиков — слева, грек — справа, а ты будешь посередке. Бери колун.
— Та мне, товарищ старшина, ей-божечки, дуже треба… — отчаянно божился Козолуп.
— Я ж и кажу: якога биса стесняться? На ось тоби люльку на память от меня, состаришься — курить будешь. А зараз — рубай!
Бондаревич, подойдя к платформам, без труда нашел среди четырех орудий-близнецов свое. Крепежная проволока от колес к бортам была натянута как струна, ремешки на чехле застегнуты все до единого. Кабельные бухты, сдвинутые к бортам платформы, по-хозяйски прикрыты старыми противохимическими накидками. Постарался Чуркин!
Мягкий ком снега попал в плечо. Бондаревич оглянулся. Женя не успела спрятаться. Засмеялась.
— Дай руку. Я видела, как ты сюда пошел.
Он помог ей подняться на платформу и только после этого подумал, что на открытой платформе, на ветру, Женя, пожалуй, озябнет.
— Я уже собирался обратно.
— Побудем немножко… — Женя присела на выступ орудийной станины, он опустился рядом, привлек ее к себе, окутал полой полушубка.
Опять засмеялась.
— Ты — чего?
— Сапоги… Твои огромные, а мои…
— Ты же у меня — перепелочка.
— Только, ради бога, при всех не назови так, а то дразнить станут.
— Ноги не мерзнут?
— Терпимо.
— А руки?
Он взял ее руки, сунул себе под мышку. Она ткнулась лицом в грудь ему. Слева, на площадке, играла гармонь, оттуда доносились выкрики, гиканье, хлопки в ладоши, а здесь было тихо, только полоскался под ветром слабо завязанный тент на соседнем орудии.
— Отчего ты вздохнул?
— Жалею, что нету рядом фотографа. Знаешь, прошло бы много лет, вздумал бы я полистать старые альбомы и вдруг — стоп! Зову тебя: «Погляди, наше орудие! И мы с тобой… Какие мы были молодые…»
Она плотнее прижалась к нему, зябко передернула плечами.
— Тебе холодно?
— Нет.
— Подними голову.
Губы ее подрагивали, в глазах набухали сдерживаемые ресницами голубые слезинки.
— А ты не подумал, что кого-то из нас могут убить?
Он усадил ее к себе на колени и, придерживая одной рукой полы полушубка, другою провел по ее щекам:
— Вот тебе и раз… Стыдись, фронтовичка! Это могло случиться давно…
— И не случилось пока? Будем надеяться, верно? Да, конечно, что же еще нам остается?
В грустных глазах ее отражалось небо. А он неотрывно глядел на нее и думал с болью, что, конечно, все может случиться, даже самое худшее, что тревога, как тень, будет сопровождать и его, и Женю до конца войны или до той роковой минуты, когда обрывается все, и это естественно, и все-таки надо верить в лучшее, иначе жизнь станет невыносимой.
— Не надо, Женя… Столько людей умирает ежедневно, ежечасно, а я не верю в смерть… Нет, не то. Я в нее, конечно, верю, как во что-то неизбежное в далеком будущем, но мы еще так молоды, и я… Я запрещаю тебе думать о смерти, и давай никогда больше говорить об этом не будем.
— Нас видит кто-нибудь?
— Пушка. Небо. Еще вот — березы…
Женя обхватила рукой его шею, прижалась губами к его губам и, глубоко вздохнув, прошептала:
— Они не осудят.
С нарастающим грохотом промчался встречный, потом грохот затих, но ни Бондаревич, ни Женя не заметили сразу, что эшелон остановился у них за спиной, на параллельном пути. Только когда захлопали, заскрежетали двери, Бондаревич оглянулся. Состав — пассажирский, санитарный. Из ближнего вагона, из окна, опущенного до половины, заинтересованно выглядывал молодой белобрысый парень с перевязанной головой, крест-накрест перебинтованной грудью. Парень поощрительно подмигнул Бондаревичу:
— Правильно, кореш! Жми, пока жмется.
Растерявшаяся Женя шмыгнула за пушку, но тут же вышла, сказала парню с укором:
— Завидуешь, что ли? Отвернулся бы… Я побегу, Стась.
Бондаревич перешел к соседнему орудию, закрепил развязавшийся тент. Парень от окна не отходил.