— Так точно, — с готовностью согласился Суржиков. — Совсем новые. Да все же, видно — дерьмо, гнилые… — Согнув ногу в колене, Суржиков продемонстрировал старшине вылезшую портянку, — вот, полюбуйтесь…
— Та-ак, полюбуемся, — угрожающе протянул Мазуренко. — Лезь сюды. Разувайся. Давай ботинки! Та-ак… Шо ж ты мне, сукин сын, голову морочишь? Тут же не только подметки, тут же и стельки нема. Усё в пух и в прах, дотла спалил, зараза. Лучше бы ты ногу по колено в печку всунул. Цэ ж треба… Такие ботинки! В чем же ты теперь ходить будешь, га?
Суржиков смиренно пожал плечами.
— У меня ж не обувная хвабрика «Скороход», и я на всяких дурней не настучусь. Давай, рыжий, договоримся по-любовному: я тоби — дулю, а ты мне — «спасибо», и танцуй босиком, як воробей, до самого лета. Добре? Чи не хочешь?
Суржиков молчал.
— Не хочешь? Ну тоди дам я тебе валенцы. Тепленькие. З шерсти. Одному я вже дал. Шлепай в них и по снегу, и по воде. И будь здоров. А вы куды глядели? — неожиданно напустился Мазуренко на Бондаревича. — Сержантом быть — не только лычки носить. Командиры, называются… У вас по шесть лопоухих, а у меня всего сто… Цэ ж токо подумать… — Мазуренко за шнурки вскинул ботинки вверх, потряс ими в воздухе, — зусим новые были и — нэма… Не-е, рыжий, я тебе и валенок не дам. Валенцы скорей угробишь. Ходи лучше босый!..
— Босый так босый, — согласился Суржиков. Размотал портянки, ловко выпрыгнул из кузова и босиком спокойно зашагал в голову колонны.
Мазуренко оторопел от неожиданности, потом взглянул на Бондаревича с таким видом, точно и не отчитывал его минуту назад:
— Т-ы дывись! От же проходимец! От же прохиндей! А ну, рыжий, вернись. Рядовой Суржиков, вернись!
Суржиков, как ни в чем не бывало, взобрался в кузов. Мазуренко, фыркая и отплевываясь, уже рылся в ящике, в том самом, который девушки-прибористки называли «гроб циклопа», выудил оттуда старый, с каблуком на сторону, сапог:
— Носишь сорок первый? Примеряй.
Сапог подошел как раз впору. Старшина все еще рылся в ящике, согнувшись и ослабляя раненую ногу. Раздосадованно крякнул:
— Пары — нэма. На ось — сорок пятый, носи на здоровье.
В правый нога вскочила, как ведро в колодец.
— Великоват, — цокнул языком Суржиков. — Может, товарищ старшина, найдется портяночек штук пять? Тогда я запросто выйду из положения.
— Ишь ты — штук пять… Шо у меня — хвабрика «Коминтерн»? Уводи его, Бондаревич, к бисову батьку, глаза б на него, проходимца, не глядели. — Мазуренко потоптался и вдруг решительно схватил старенькую телогрейку, оторвал от нее рукав. — На! С одной стороны зашьешь — чулок будет.
Теперь и правый подошел как раз, пришлось только широченное и длинное голенище его подвернуть сантиметра на четыре. Встал Суржиков, притопнул:
— Ничего, товарищ старшина, не волнуйтесь. Я еще и не в таком страхолюдии ходил. А это что? Сапоги как сапоги, малость потешные, правда, а носить можно! По моей беде даже люкс!
— От же стручок… — уже несколько охладев, кивнул Бондаревичу Мазуренко. — Устав запрещает, а то б я тебе такого люкса хорошего в ухо влепил, як раз бы до весны отухало.
— Умные люди придумали устав: вон какой у вас кулачище, — осклабился Суржиков. — Да только из-за чего сыр-бор? Из-за случайности. У вас тоже вон рубаха сгорела, а при чем вы?
Мазуренко развел полы полушубка, крякнул, как в бочку, и, мрачнея, застегнулся на все пуговицы:
— Уводи его, Бондаревич, всю душу, клятый, вымотал. Ну гляди ж мне, рыжий, в другой раз, хоть устав и запрещает — я тебе холку намылю. Геть с глаз долой, грэць бы тебя побрал! Рядовой Метелкина, занимай свое место!
Бондаревич, оглянувшись, увидел: Варвара, оставив кабину, полезла в кузов.
Мазуренко подхватил ее под мышки и легко поднял, усмехаясь:
— Толстая! Кругом шестнадцать, як кажут, а не дуже тяжкая. Чи, може, я еще сильный, га?
Он заискивающе заглядывал в глаза поварихи и ничего не видел в них, кроме холодного отчуждения.
— Я ось тут на ящике тебе послал. Будет мягко, як у ридной мамы. Укройся тулупом и спи. Ехать еще долго.
Взревели моторы, колонна тронулась.
Варвара, не раздеваясь, забралась под тулуп и отвернулась — недоступная, далекая.
«Як, скажи, льдинка в душу ей запала, — с тревогой думал Мазуренко, поспешно пристегивая брезент к заднему борту. — Сидит, прямо замороженная… Холера их, баб, разберет, шо им надо».
Присел на самый край ящика. Выяснить отношения до конца было необходимо, но лезть напролом не решался. Долго раскуривал цигарку в надежде, что Варвара заговорит первая, и тогда легче будет направить беседу в нужное русло. Варвара молчала.