Когда грузовик переваливался на ухабах, она, широко открывая глаза, ойкала и хваталась за его, Мазуренки, руку обеими своими, но когда он вдруг погладил их — отдернула и отодвинулась подальше.
Он не обиделся. Сейчас он испытывал небывалую теплоту к ней, как когда-то в юности к черноглазой Оксане, соседке. «Прости-прощай, дивчинонька, батько высватал другую…» Уехала Оксана на Кубань, а ему остались болючая память о ней да пропитанная горечью песня. Сколько раз потом пел он ее то в кругу товарищей-красноармейцев на привале, то позже, в стельку пьяный, в обществе Нюшки.
Варвара, ясно, из другого теста — палец в рот не клади, да только и ее не слабее, чем тогда Оксану, приняло сердце.
— Як думаешь, Варя, когда война кончится? — решился он наконец.
— Ай надоело?
— Я пригадую — через год кончим. И поедем мы с тобою, Варя, на Черниговщину. Злепим хатку, посадим вишневый садочек, грушу коло порога… Поросяток разведем… рябэньких…
Варвара даже привскочила. Удивленная, улыбнулась так хорошо, что даже дух перехватило у Мазуренки, и увидел он ее вот такую в родном селе. Только не в телогрейке, не в солдатских ватных штанах, а в цветастом модном платье. Идет по селу рядом с ним — невысокая, стройная, а люди глядят на них через плетни из палисадников и переговариваются вполголоса. «Хто ж то пошел?» — «Та Мазуренко з жинкой». — «Ты дивись, до чего ж гарная у Мазуренки жинка!» Аж дух заняло от этого видения.
А Варвара, норовисто дернув плечом, уже опять поджала губы:
— Надо понимать — сватаешься, хозяин?
— Та ото ж…
— Припоздал малость. Другому слово дала, себе — зарок.
«А ведь, похоже, не шуткует», — озадаченно подумал Мазуренко, но сделал вид, что слова ее принял за шутку.
— Чем же я тебе не подошел?
— Лих больно. Кого сгреб, того и осчастливил…
Хотелось Мазуренко крикнуть: «А ты — святая?» — но обида тут же погасла, ведь ею дела не поправишь. Ни ею, ничем. Как же он смог потерять Варвару так неожиданно и сразу? А может, просто за нос его водит, ласковых слов домогается? Может, из их бабьего племени одна только Нюшка и была иная: глазки можешь не строить, лишь бы спать рядом лег?
Надежда осмелила его. Осторожно коснулся рукой плеча Варвары, щекотнул усами зардевшуюся щеку:
— Не треба зловать, я ж ничего плохого… Ты послухай, Варя! Заживем з тобою, як голуби…
Договорить не успел. Варвара, отшвырнув тулуп, вскочила, сжалась, как кошка перед прыжком:
— Не лезь! Слышишь? Убери лапы, морду покарябаю, комбату докладу… Он тебе живо!.. Хватит, пошкодничали…
Мазуренко оторопел.
— Та я ж… Эх, Варя, хиба ж так можно — морду покарябаю?.. Я ж еще и начальник твий, грэць бы тебя побрал…
— Юбошник, вот ты кто, а не начальник! Ух, какие вы все…
По щекам ее сползли две слезинки. Мазуренко потоптался у ящика, не зная, как успокоить Варвару, потом отошел к заднему борту, присел на кабельную бухту. Сквозь прореху в брезенте видел придавленный снегом лес по сторонам дороги, саму дорогу с глубокими, зыбкими колеями в ней, и было ему нудно, тоскливо, будто вот эту разбитую дорогу предстояло пройти обратно, но уже пешком и одному…
На поляне, поросшей редким кустарником, колонна остановилась. Доползли наконец!.. Разведчики, на бегу разматывая металлические ленты рулеток, устремились к центру поляны со всем своим хозяйством. Туда же пошагал, проваливаясь по колено в сугробы, Мещеряков.
Пока разведчики размечали колышками места орудий и приборов, командир батареи, оглядевшись, вернулся к колонне.
— Первое, заезжай!
Тягач сошел с дороги и тут же отчаянно забуксовал, проваливаясь в снег, как в подушку. Расчет облепил орудие, но и его усилия ничего не изменили.
— Взять топоры и лопаты! Строиться!
Люди в насквозь промокших сапогах и шинелях, несобранно стоя в строю, уныло оглядывали поляну, где им предстояло рыть окопы для орудий, строить землянки, а пока — «давать дубаря» под открытым небом, под мокрым, осточертевшим снегом. За два часа пути по забитым сугробами лесным дорогам им то и дело приходилось соскакивать с машин, подталкивать орудия. Снег таял на лицах, в рукавах, набивался в голенища сапог и таял, гимнастерки промокли по самые локти, — и уже каждому неуютные «телячьи» вагоны, пропитанные конской мочой, древесной гарью и вонью портянок, казались теперь утерянной благодатью.