— Ладно, — с грустной улыбкой кивнула она. — Помолчи, Стась. Под сорок ведь… И ноги… Даже мне не признался… У тебя распухшие, страшные ноги…
— До свадьбы заживет. Дай руку.
Но… послышались шаги. Женя вспорхнула, убежала в «светелку».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На заре опять была тревога. Вскочив первым, Чуркин при трепетном свете фитилька, чадящего из консервной банки, заправленной пушсалом, сразу заметил: ботинки всего расчета, «потешные» сапоги Суржикова, чей-то котелок, стружки, сметенные вчера в уголок и не выброшенные, — все плавало в зеленовато-черной воде, затопившей землянку.
«Ведь чуял беду, — холодея, подумал Чуркин. Нашарил в воде свои ботинки, вылил воду, сунул в них босые ноги. — Морозище-то небось — не дай и не приведи…»
Частые удары в буфер звали расчеты к орудиям.
Лешка-грек и Кравцов не понимали спросонья, в чем дело. Суржиков, выплескивая воду из сапог, дурачился:
— Женя, заткни уши! Выражаться буду…
— Я те выражусь! Выметайся враз! — заорал Чуркин и, расплескав воду, взлетел по ступенькам. — Трубочные, поживее! Чего лазите, как слепые кутята? В воде обужа… Хватай портянки и бегом марш!
«Мы-то — мужики, дьявол нас не возьмет, — подумал Чуркин, взглянув на Женю при вспышке выстрела, — а вот как ей, бедной?..»
Ботинки смерзлись. Босые ноги в них костенели. К счастью, батарея выпустила всего лишь две серии по пяти снарядов в каждой. Расчет повалился на бруствер. Обмотали ноги сухими портянками, обулись на скорую руку, запрыгали, пытаясь поскорее согреться.
Суржиков лез с дурацкими вопросами:
— Вдруг до обеда торчать у орудий, что же от нас останется, а, дед? Кочерыжки?
Чуркин отвернулся, крякая и поплевывая через бруствер.
— Чего хрюкаешь? — не унимался Суржиков. — Если бы вчера вырыли колодец, не попали б нынче в такое интересное положение. Ты, дед, всегда досужий, а тут настоять ума не хватило.
Это была правда, и Чуркин опять стерпел. Он глядел на палатку, раскинутую ночью за огневой позицией. У палатки без движения стоял часовой. «Стало быть, убитые там лежат… Еще вчера ходили, смеялись, мечтанья в душе носили, а нынче ничего им не нужно. Были люди, и нету людей. Вот какая она ненадежная, непрочная, жизнь-то человеческая…» — думал он, точно впервые был свидетелем смерти.
— Околеем, как мухи, — рвал душу Суржиков, видимо нарочно начиная выбивать дробь зубами. — Из-за твоей, дед, расхлябанности помрем.
Терпение Чуркина иссякло:
— Нанялся, что ль?
— Куда нанялся?
— Лбом орехи щелкать.
Где-то далеко самолеты вели пушечно-пулеметную пальбу. «Раз идет воздушный бой, — решил Чуркин, — стрельбы не предвидится. Скорее бы в землянку, вылить эту проклятую воду и тихонько обсушиться, чтоб все шито-крыто. Ах ты, горе луковое, дожились до срама…»
«Шито-крыто» не получилось. Неожиданно явился Мазуренко.
— Вы шо, грэць бы вас побрал, с ума посходили, чи пыль з вушей перестали отряхать? Чи, може, с командиром своим сговорились калечиться? Га? — вскипел он, не решаясь войти в землянку, и тут же набросился на Чуркина. — Ты-то куда глядел, воронежский? С этих гренадеров невеликий спрос, а ты — первый год замужем? Цэ ж треба! Во всех землянках як у людей, а тут — всемирный потоп. И в ботинках чавкает? От добре!.. Як вы, грэць бы вас побрал, совсем не захлынулись? Ладно, — добавил, мрачно помолчав, — ты, дезертир, и ты, рыжий, гайда за мною. Валенки дам на весь расчет, куды вас, подлецов, денешь? Обсушитесь — вернете. — И снова повысил голос, почему-то потрясая кулаком перед носом Суржикова: — Як шо валенки хто спалит або холявки на стельки обрежет, тогда я вас навчу родину любить…
Уже отойдя от окопа, поманил Чуркина, сказал словно бы виновато:
— А я ж не затем пришел, щоб ругаться. Управитесь тут, возьми с собой кого-нибудь и — ко мне. Инструмент захвати.
— А с готовностью как?
— Где там, у бисова батьки, готовность? Дальномер раскурочен, прибор поранили. Нам зараз только заградительным да прямой наводкой…
Вскоре готовность сняли. Приказали зачехлить орудия, стреляные гильзы — убрать, боеприпасы — пополнить.
До обеда самолеты противника еще дважды пытались прорваться к городу. Батареи, стоящие справа и слева, дружно отражали налет, хлестали плотным огнем пулеметы с моста, и только батарея Мещерякова молчала. С раннего утра офицеры-ремонтники колдовали над ПУАЗО, выискивая повреждения.
К полудню на огневую привезли новый дальномер и троих дальномерщиц. Они сами расчистили полуразрушенный окоп, изготовили дальномер к бою и потом все время отсиживались на укладочных ящиках, чувствуя себя лишними, чужими здесь, пока тех, кого они сменили, кто был знаком и близок батарее, еще не успели предать земле.