Понимая, что Варвара еще не высказалась, Чуркин тревожно молчал, посапывая трубкой. Варвара туго стянула концы платка, запылавшие щеки спрятать хотела, что ли?
— По виду — барыней жила, и никто не знал, как я — свободная, гладкая, нарядная — завидовала зачуханным бабам, обкиданным ребятишками. Многие из тех баб треклятой называли свою судьбу. Ох, как я на них за это досадовала. У них все-таки жизнь была, счастье было, хоть и горькое, у меня — ошметки… Помню, работала в столовке на шоссе, это еще на Урале. Одна-разъединственная краля при большой дороге. Многие подбивались, златые горы сулили… Кой-кому верила, а не стоило бы: ненадолго хватало той залетной любви…
— К чему говоришь мне это, Варь? — с болью спросил Чуркин.
— А к тому, что не только ребята, а и я привязала тебя к батарее. Не вижу, что ль? Да и сама к тебе прикипела насмерть. Тогда из землянки выгнала, думала, концы на этом, да беда — из сердца выгнать не могу… Залез ты туда с руками и ногами, давишь и рвешь его — спасу нет, и решилась — все начистоту перед тобой. Отвернешься, значит, туда мне и дорога…
Он осторожно накрыл ее вялую руку своей, большой и крепкой. Варвара опустила голову:
— Кому легко свой срам напоказ выставлять? А вот видишь…
Он обнял ее за плечи, привлек к себе:
— Ничего не было. Понимаешь, Варь! Разве ж ты виновата? Все мы у судьбы на поводу да под кнутиком. Кого приголубит, а кого и до полусмерти засечет…
Варвара плакала. Он не пытался успокаивать ее — может, так и надо, пусть отплачет давнюю боль. Он только крепче прижимал ее к себе и думал о том, что жизнь его не кончилась и весь путь, отпущенный ему с Варварой, он постарается пройти так, чтобы у нее никогда больше не было ни слез, ни боли…
Каждое утро на вопросительный взгляд Жени Танечка-санинструктор отвечала, вздохнув:
— Пока по-прежнему.
По-прежнему, значит — худо. В первый же день после того, как Бондаревича и раненых увезли в санчасть, Танечка потащила Женю на командный пункт. Ни Мещерякова, ни Тюрина там не было, поэтому, вызвав санчасть дивизиона, Танечка минут пять переливала из пустого в порожнее, не без удовольствия, как казалось Жене, принимая заигрывания какого-то фельдшера. Заметив, что подруга вне себя и собирается уйти, Танечка заговорила всерьез:
— Как там наш Бондаревич? Скоро на ноги поставите?
— Сорок, золотце мое, — услышала Женя ответ. — Сорок и ни градусом меньше. Все законно. Воспаление легких, к сожалению, не насморк.
Говорил неведомый эскулап равнодушно-спокойным тоном. Да и каким иным тоном мог говорить он, давно убежденный в неотвратимости людских страдании и достаточно притерпевшийся к ним? Женя понимала это, но не могла сдержать возмущения. Даже Танечку передернуло:
— Сорок? А для чего же вы там? Сгорает ведь человек.
— Делаем все возможное и даже больше, но… Остается надеяться, что могучий организм…. Возможности медицины, как и организма, к сожалению, не беспредельны.
— А ноги? Что у него с ногами?
— Не самое худшее. Ампутация исключается.
Лишь на четвертые сутки Танечка, примчавшись на орудие, отозвала Женю в сторонку и выпалила одним духом, что все в порядке, температура спала, кризис миновал. А через два дня Мазуренко принес запечатанный конверт с пометкой: «Митрофану Осиповичу Чуркину, лично».
— Медсестра из санчасти передала. Ох ты ж, воронежский, и жук! Седой та горбатый, а на ходу подметки рвешь. И сестры тебе лично в руки пишут, и Варваре очи замутил.
Женя, находившаяся в своей каморке, чувствовала себя неудобно оттого, что невольно пришлось подслушать интимный мужской разговор.
— Это она тебе призналась? — спросил холодновато Чуркин.
— Я и сам з вусами. Ну шо ж теперь зробишь? Хай будет так, грэць з вами…
Мазуренко ушел. Чуркин распечатал конверт, но читать письмо не стал, передал его Жене:
— Тебе. От сержанта.
И сразу ушел, видно, ему было неловко.
Письмо — коротенькое, написанное коряво, наверное — лежа. Женя с трудом разбирала слова.
«Чувствую себя почти нормально. Обстановка здесь сугубо госпитальная — тихо, стерильно и чуточку скучно, хотя нас в палате четверо, к тому же меня постоянно навещает одна девушка. Заходит без стука, когда захочу, даже во сне вижу ее. Скоро увижу наяву».