Женя помчалась к верной подруге. Танечка была в своей землянке. Сидела зареванная. Увидела Женю, и опять слезы градом.
— Та-а-анька! Что-нибудь случилось?
— Угу. Ты была права. «Милая, хорошая», а сам…
— Отшила?
— Еще и как! — облитые слезами глаза Танечки озорно сверкнули.
— Ну и не реви. Теперь, по крайней мере, убедилась…
Дня через три Танечка преподнесла Жене «сюрприз» — повезла ее в тылы.
Танечке предстояло сделать что-то срочное в штабе, и Женя в санчасть пошла одна. К удивлению, фельдшер был — сама любезность:
— Вы к Бондаревичу? Да, о нем Таня справлялась. Входите, пожалуйста. Вторая дверь направо.
У второй двери направо Женя перевела дух, постучалась и невольно отступила: из палаты донеслось одновременно:
— Да, да…
— Милости просим.
— Войдите!
Пересилив себя, решительно толкнула дверь и сразу увидела Бондаревича. Он лежал на дальней кровати, у стены — исхудавший, бледный, — глядел на нее, улыбаясь. Слева за столом у окна сидели трое: приветливый Григорян, шофер их батареи, и двое незнакомых бойцов. Женя осторожно притворила дверь и, чувствуя, что краснеет, невнятно выдавила:
— Здравствуйте…
— О, Женя! Здравствуй, Женя! — воскликнул выбритый до синевы, красивый Григорян и, гремя костылями, заспешил к ней с такой радостной улыбкой, точно девушка пришла не к Бондаревичу, а к нему. — Давай пожмем твоя нежная мужественная рука! — орал он с милым кавказским акцентом. — Как там наш батарей? А земляк мой Мартиросян — живая, здоровая? Все в порядке, говоришь? Ай, спасибо, что к нам пришел! Кузин, Хлопотов, айда дров носить! А ты, Женя, побудь с нашим сержантом, он у нас дров не носит. Вай-вай, как ему было больно…
Все трое живо прошмыгнули мимо нее. Едва закрылась дверь, Женя метнулась к Бондаревичу, упала на колени перед кроватью и неожиданно всхлипнула, спрятав лицо на его груди. Он гладил ладонями ее мокрые щеки: «Вот так новость… Зачем еще слезы?» Она и сама понимала, что слезы ни к чему, самое страшное миновало, пыталась успокоиться и не могла: видно, уж так на роду бабам написано: сколько ни крепись, а отплакать положенное придется.
Потом было только ощущение радости оттого, что они вместе и никто им не мешает. Женя рассказывала о том, как ревностно исполняет обязанности командира Асланбеков, о Чуркине — постоянном заботнике обо всех, о том, что Костя Суржиков меняется на глазах, потому что, кажется, влюбился в одну из дальномерщиц. Бондаревич слушал, не перебивая. Осеклась сама, тревожно перехватив его взгляд:
— Чего ты так? Морщины, что ли, увидел?
— Брови у тебя — черные-черные…
— Ну вот еще, брови… Ты меня не слушаешь, Стась…
— Каждое словечко ловлю. Мне все интересно. Говори. Только погляди в окно.
— Зачем?
— Погляди, пожалуйста… Голубые! Теперь глянь вон туда, в угол.
— Стась!
— Теперь — синие. Голубые и синие. И вся ты такая красивая! Знаешь, с каких пор я тебя люблю?
— Знаю. С восьмого.
— Нет. Я люблю тебя весь век. Когда я был еще вот таким шпингалетом в штанишках на помочах, я уже чувствовал, знал, что ты есть на свете.
— Фантазер…
По коридору — шаги. Кто-то постучал:
— Главный на горизонте.
Женя испуганно взглянула на дверь, точно главный, перед которым все трепетали, был уже здесь:
— Как мало отпущено нам…
Покусывая губы, медленно отступала к двери. Он ободряюще улыбался ей:
— Скоро будем вместе!
И опять время для Жени тянулось мучительно долго. Шла третья неделя — дни солнечные с утра до вечера, и с утра до вечера тревоги, боевая стрельба. Кроме старшины и Миколы Поманысточки, никто не имел права отлучиться с огневой позиции. Микола привозил от Бондаревича письма: скоро вернусь! Фельдшер же Водоносов сообщал Танечке неутешительное: температура вдруг подскочила, придется еще с недельку поваляться. Поэтому возвращение Бондаревича было для Жени неожиданным.
Она только-только вернулась с кухни — помогала Варваре. Подбросив в печку смоляков, тотчас вышла, — что одной делать в землянке? — стала деревянной лопатой выбрасывать снег из окопа. И тут неожиданно — шутливое и ласковое:
— Это за какую же провинность?
Он стоял на аппарели — подтянутый, большеглазый и бледный, только на щеках пятнами горел румянец. Женя обрадованно ахнула, выронила лопату.
— Ну что же ты? Веди, хозяйка, в дом.
Печка горела жарко. Пахло канифолью и теплым паром, по единственному стеклу в окне сползали набухающие капли.