А потом... И повод-то оказался незначительным. Какие-то фантики под кроватью. Да мы бы сто раз их убрали, если бы только знали, во что выльется упрек. И не сказала тогда Анника ничего особенного, только что-то вроде: "Что ты за свинарник развела, бумажки везде валяются. Одежда на кровати. Ты же девочка, будущая жена, кому ты такая нужна, грязнуля". Или пару других безобидных фраз, я уже не помню. Но девчонка вспылила. "Вы! Что вы понимаете?" Окинула нас раненым взглядом и, схватив куртку, выскочила из дома. Мы бросились за ней. Светила полная луна, и трава блестела от ночной росы. Марайка бежала, торопливо просовывая руки в узкие кожаные рукава. Анника замешкалась, споткнувшись о камень, и в отчаянии прокричала имя дочери. Но та не остановилась, только обернулась коротко через плечо и, распахнув калитку, выбежала на дорогу. Ночь поглотила ее, затянув, как муху, в лунную паутину, и скрыла от наших глаз - навсегда.
Мы прошли через все стадии горя, кроме последней. Отрицание, когда до последнего не верили, что дочери больше нет с нами. Мы вздрагивали по вечерам от каждого шороха, потому что ждали - вот-вот Марайка постучит в дверь. И все окажется дурной шуткой, подростковой провокацией, и мы вместе посмеемся над своими тревогами и попросим друг у друга прощения. Агрессию, когда обвиняли в нашей беде весь мир, себя, Бога, односельчан, городские службы, хотя знали, что уничтожить дорогу невозможно. Она, как птица Феникс, возрождалась из-под тонн камней и песка, а за каждую попытку борьбы платить приходилось жизнями. Депрессию, когда время давило на грудь свинцовым прессом и не было сил даже завыть от безнадеги. А вот принятие так и не наступило. Во всяком случае для Анники. Моя любимая с каждым днем худела, лицо ее стало землисто-серым, а взгляд потух. Она уже ничего не ждала, только смотрела все время на дорогу неживым взглядом и почти ничего не ела. Ветер качал ее, как тростинку. По ночам я со страхом прислушивался к ее дыханию - такому тихому и прерывистому, тонкому, как ниточка. Во сне мы держались за руки, а днем прятали глаза. Общая вина наполняла нас болью и стыдом, не давая сблизиться, обняться, утешить друг друга.
"Я больше не могу, - сказала мне Анника однажды утром. - Мне все время кажется, что Марайка зовет меня... Что она опять стала маленькой девочкой и ей плохо без мамы... плохо там, где она сейчас. Прости меня, Макс, пожалуйста... но я иду к ней".
Она стояла у стола, постаревшая и надломленная, глядя в пол и опустив безвольно руки. Я тоже встал.
"Идем вместе".
"Макс, ты не обязан... Это мое решение".
"Знаю, что не обязан... - я шагнул к ней и крепко обнял, впервые с тех пор, как случилось несчастье, - но... милая, куда же ты одна?"
И мы пошли. Налегке, с одной заплечной сумкой, в которую положили две ветровки, бутылку воды и пару бутербродов. Но ни есть, ни пить не хотелось. За нашими спинами медленно вставало солнце. Поселок исчез, и дорога простиралась ровная и пустынная - в оба конца. Только цветы по обочинам - трогательные голубые огоньки, и поля, одетые золотой дымкой, и темная зубчатая несплошность у горизонта, возможно, лес. Мы оба как будто стали меньше ростом, съежившись перед огромностью Вселенной.
Мы брели сквозь дни и ночи, не останавливаясь и почти не уставая. По ночам дорога светилась, а большие фиолетовые звезды над нашими головами слагались в странную неземную музыку. Она растворяла мысли и приглушала чувства, и смывая въевшуюся, как сажа, боль, приносила облегчение. Мы шли и шли, и наконец, добрались до горизонта.
Там, посреди леса, на солнечной полянке стоял разноцветно-прозрачный домик. Рядом с ним загорелая бабуля в косынке мотыгой перекапывала огород.
"Смотри! - воскликнула Анника, щурясь от радужных бликов. - Это пряничный домик из сказки. А старуха - злая колдунья. Та, что хотела съесть Гензеля и Гретель".
Бабушка выпрямилась и посмотрела на нас из-под ладони.
"Сказки врут. Вот и про меня наврали. Я не ем маленьких детей. Кстати, и домик мой не съедобный. Это стекло, а не леденцы. Самоцветы, а не пряники".
"Но он пахнет сладостями", - возразил я, принюхавшись.
"Детство всегда пахнет сладостями. А съела вас взрослая жизнь. Посмотрите на себя. У вас глаза стариков. Где ваши мечты, радость, любовь друг к другу?"
Мы подавленно молчали. Действительно, где?
"Входите, дети, не бойтесь, - улыбнулась старуха, показав крепкие, молодые зубы. - Бедные, заплутавшие детки... У меня вам будет хорошо. И Марайка ваша здесь. Входите. Все равно больше вам идти некуда. Вы уже дошли до конца".
Мы оглянулись - дорога исчезла, ее поглотил сомкнувшийся стеной лес. А стеклянный домик приветливо распахнул двери.