Я всегда жил в одной палатке с Питером, с того самого времени, когда появился в эскадрилье, и в тот вечер, как только я лег спать, он вернулся в эту палатку. Вы можете не верить мне; я и не жду, чтобы вы поверили, но рассказываю так, как было.
Я всегда ложился спать первым, потому что в этих палатках не хватит места для того, чтобы двое возились в ней одновременно. Питер обычно заходил минуты через две-три. В тот вечер, улегшись спать, я лежал и думал о том, что сегодня он не придет. Я думал, что его тело, наверное, осталось в обломках самолета на склоне продуваемой ветром горы, а может, лежит на дне моря. Мне оставалось лишь надеяться на то, что у него были достойные похороны.
Неожиданно я услышал какое-то движение. Кусок брезента на входе приподнялся и снова опустился. Но шагов не было слышно. Потом я услышал, как он садится на кровать. Этот звук я слышал каждую ночь в течение последних нескольких недель, и всегда он был один и тот же. Человек садится на походную кровать, и ее деревянные ножки скрипят. Один за другим скидываются на землю летные ботинки, и, как обычно, на то, чтобы снять один из них, уходит в три раза больше времени, чем на другой. После этого едва слышно шуршит одеяло, а потом под весом тела мужчины скрипит шаткая койка.
Эти звуки я слышал каждую ночь, одни и те же звуки в одной и той же последовательности. Вот и сейчас я приподнялся на кровати и произнес: "Питер". В палатке было темно. Мой голос прозвучал очень громко.
– Привет, Питер. Ну и не повезло же тебе сегодня.
Но ответа не последовало.
Мне не было не по себе, я не испытывал чувства страха, но помню, что я дотронулся до кончика носа, чтобы убедиться, что не сплю. А потом я уснул, потому что очень устал.
Утром я посмотрел на постель и увидел, что она смята. Но я ее никому не показал, даже Килю. Я снова ее застелил и взбил подушку.
В этот день, 20 апреля 1941 года, мы участвовали в битве за Афины. Наверное, это был последний из великих воздушных боев, потому что в наши дни самолеты всегда летают в плотных боевых порядках авиакрыльев и эскадрилий, и атака осуществляется строго научно по приказам ведущего группы, и таких боев, как тот, больше, пожалуй, не будет. В наши дни воздушных боев вообще не бывает, за исключением очень редких случаев. Но битва за Афины была продолжительным, красивым воздушным боем, в ходе которого пятнадцать "харрикейнов" полчаса бились с немецкими бомбардировщиками и истребителями, которых было от ста пятидесяти до двухсот.
Бомбардировщики появились первыми где-то днем. Был чудесный весенний день, и впервые солнце светило по-летнему тепло. Небо было голубое, правда, на нем то тут, то там плавали клочковатые облака, а горы на фоне голубого неба казались черными.
Пентеликон больше не прятал свою голову в облаках. Он навис над нами, мрачный и грозный, следил за каждым нашим шагом и знал, что от всего, что мы ни делаем, мало толку. Люди глупы и созданы лишь для того, чтобы умереть, а вот горы и реки живут вечно и течения времени не замечают. Да разве сам Пентеликон не глядел сверху вниз на Фермопилы и не видел горстку спартанцев, защищавших проход от посягателей, разве не видел, как они бились до последнего? Разве он не видел, как Леонид22 рубится у Марафона, и разве он не смотрел сверху вниз на Саламин и на море, когда Фемистокл и афиняне оттеснили врага от своих берегов, вынудив его потерять больше двухсот парусных судов?23 Все это он видел, как и многое другое, а теперь он смотрел на нас сверху вниз. В его глазах мы были ничто. Мне даже показалось, будто я увидел презрительную улыбку и услышал смех богов. Уж им-то отлично известно, что нас мало и в конце концов мы потерпим поражение.
Бомбардировщики налетели вскоре после обеда. Сразу же было видно, что их много. Глядя на небо, мы видели, что на небе полно маленьких серебряных точек. Солнечные лучи плясали и сверкали на сотне самых разных крыльев.
Всего было пятнадцать "харрикейнов", грозных как ураган24. Нелегко вспомнить подробности этой битвы, но я помню, как смотрел на небо и видел массу маленьких черных точек. Помню, я тогда еще подумал, что это точно не самолеты; ну не могут они быть самолетами, потому что на свете нет столько самолетов.
Потом они полетели на нас, и я помню, как выпустил щиток-закрылок, чтобы иметь возможность делать более крутые виражи. Еще в моем мозгу отпечаталось, как из пулеметов "мессершмитта", атаковавшего меня на встречно-пересекающихся курсах справа, вырывались вспышки пламени. Как загорелся, едва раскрывшись, парашют немца. Как ко мне подлетел немец и стал делать пальцами неприличные знаки. Как "харрикейн" столкнулся с "мессершмиттом". Как самолет налетел на летчика, спускавшегося с парашютом, после чего самолет вошел в жуткий безумный штопор и помчался к земле вместе с летчиком и парашютом, прицепившимся к его левому крылу. Как столкнулись два бомбардировщика, которые изменили курс, уклоняясь от истребителя, и я отчетливо помню, как человека выбросило из дыма и обломков и как он висел какое-то время в воздухе, раскинув руки и ноги. Говорю вам, в этой битве было все, что только может произойти. В какой-то момент я видел, как одинокий "харрикейн" кружит вокруг вершины горы Парнес, близко прижимаясь к ней, а на хвосте у него сидят девять "мессершмиттов", а потом, помню, на небе начало неожиданно проясняться. Самолеты исчезли из виду. Битва закончилась. Я развернулся и полетел назад, в сторону Элевсина. По дороге я видел внизу Афины и Пирей и берег моря, огибавший залив и уходивший к югу, к Средиземному морю. Я видел разбомбленный порт Пирей. Над горевшими доками поднимался дым. Я видел узкую прибрежную равнину и крошечные костры на ней. Тонкие струйки черного дыма, извиваясь, тянулись вверх и плыли в восточном направлении. Это горели сбитые самолеты, и мне оставалось лишь уповать на то, что среди них нет "харрикейнов".
И тут я увидел "Юнкерс-88". Этот бомбардировщик, последним возвращавшийся с задания, отстал от строя. У него были неприятности - черный дым струился от одного из его двигателей. Хотя я выстрелил в него, думаю, можно было этого и не делать. Он все равно снижался. Мы летели над морем, и мне было ясно, что до суши он не дотянет. И не дотянул. Он мягко сел на брюхо в Пирейском заливе, в двух милях от берега. Я покружил над ним, чтобы убедиться, что экипаж благополучно заберется в надувную лодку.
Машина начала медленно тонуть, погружаясь носом в воду, тогда как ее хвост поднимался в воздух. Однако экипажа не было видно. Неожиданно хвостовая огневая установка "юнкерса" открыла огонь, и пули проделали небольшие рваные отверстия в моем правом крыле. Я свернул в сторону и, помню, заорал на них. Я отодвинул крышку кабины и крикнул: "Эй вы, паршивые мерзавцы! Тоже мне, смельчаки! Да чтоб вы все утонули". Бомбардировщик скоро затонул.
Когда я вернулся, все стояли возле ангаров и считали вернувшиеся самолеты, а Катина сидела на ящике, и по ее щекам катились слезы. Но она не плакала. Киль стоял на коленях рядом с ней и тихо, нежно говорил ей что-то по-английски, забыв, что она ничего не понимает.
Мы потеряли в этой битве треть наших "харрикейнов", но немцы еще больше.
Врач накладывал повязку летчику, получившему ожог.
– Ты бы слышал, как радовались греки, когда бомбардировщики падали с неба, - посмотрев на меня, сказал он.
Мы стояли и разговаривали, и тут подъехал грузовик, из которого вышел грек и сказал, что у него в машине части тела.
– Эти часы, - говорил он, - с чьей-то руки.
Часы были наручные, со светящимся циферблатом и инициалами на обратной стороне. Мы не стали заглядывать в грузовик.
Теперь, думал я, у нас осталось девять "харрикейнов".
В тот вечер из Афин приехал очень высокий начальник из Военно-воздушных сил Великобритании и заявил:
22
царь Спарты, сдерживавший в течение двух дней натиск персидских завоевателей во главе с Ксерксом на проходе к Фермопилам
23
Фемистокл (582 - 462) - афинский государственный деятель и командующий флотом, инициатор эвакуации афинян после поражения греческих войск у Фермопил, затем дал генеральное сражение в Сароническом заливе и разбил персов. Саламин остров в Эгейском море, где в 480 году произошло морское сражение во время греко-персидских войн.