Теперь они сидели с мрачными, несчастными лицами в передней части святилища, перед алтарем и солнечным диском, стараясь не смотреть на купол, где можно было увидеть изображение золотого Джада и столь же яркое, запретное изображение его сына в падающей колеснице с огненным факелом в руке.
Те, кто разбирался в подобных вещах, уже сочли мозаики очень красивыми, хотя некоторые ругали качество использованной смальты. Что важнее, новые картины над головой заставили набожных жителей Варены, которые ждали дольше всех и получили в награду места в дальнем конце, перешептываться в искреннем изумлении и благоговении. В мерцании свечей, которые царица приказала зажечь ради своего могущественного отца, факел Геладикоса, казалось, сверкает и излучает собственный свет, а сияющий бог и его обреченный на смерть сын смотрят сверху на собравшихся внизу людей.
После многие провели слишком очевидные аналогии и сделали сложные и противоречивые выводы из жестоких событий того утра, которое началось в холодной, ветреной серости и закончилось кровью на алтаре и на солнечном диске за ним.
Пардос уже решил, что это самый важный день в его жизни. Он даже почти решил, немного испугав самого себя масштабами этой мысли, что он, возможно, навсегда останется самым важным днем в его жизни. И ничто никогда не сможет сравниться с этим утром.
Вместе с Радульфом, Куври и другими он сидел — они сидели, а не стояли! — в секторе, отведенном ремесленникам: плотникам, каменщикам, каменотесам, мастерам по металлу, рисовальщикам фресок, стекольщикам, мозаичникам, всем остальным.
В последние несколько дней рабочие по указанию двора внесли и тщательно расставили деревянные скамьи по всему святилищу. Ощущение было странным — сидеть в помещении, где поклоняются богу. Одетый в новую коричневую тунику, Пардос изо всех сил старался выглядеть одновременно спокойным и взрослым, не упуская при этом ни единой мелочи из происходящих вокруг событий.
Пардос понимал, что ему необходимо выглядеть невозмутимым: он уже не был подмастерьем. Мартиниан подписал документы на него, Радульфа и Куври вчера после обеда. Они официально получили звание мастеров, могли служить у любого мозаичника, который захочет их нанять, и даже — хоть это было бы глупо — искать собственные заказы. Радульф собирался вернуться домой, в Байану; он всегда говорил, что вернется. На этом летнем курорте можно найти массу работы. Он был родианином, его семья знала нужных людей. Пардос был антом и никого не знал за пределами Варены. Они с Куври собирались остаться с Мартинианом — и с Криспином, если и когда тот вернется из славного и ужасного Города на востоке. Пардос не ожидал, что будет так сильно скучать по человеку, который вечно угрожал ему побоями и увечьями, но он по нему очень скучал.
Мартиниан учил его терпению, дисциплине, порядку, равновесию между воображаемым и возможным. Криспин учил Пардоса видеть.
Сейчас он старался применять эти уроки, рассматривая цвет одежды могучих вождей антов и тех высокородных родиан, которые здесь присутствовали, и мужчин, и женщин. На сидящей рядом жене Мартиниана была наброшена шаль чудесного глубокого красного цвета поверх темно-серого платья. Этот цвет напоминал летнее вино. Мать Криспина, сидящая по другую сторону от Мартиниана, надела длинный синий плащ, такой темный, что ее седые волосы, казалось, сверкали в пламени свечей. Авита Криспина была невысокой женщиной, сдержанной, с прямой спиной; ее окутывал аромат лаванды. Она поздоровалась с Пардосом, Радульфом и Куври по именам и поздравила их, когда они вошли вместе: никто из них понятия не имел о том, что она знает об их существовании.
Слева от алтарного возвышения, близко от того места, где сегодня прозвучат ритуальные песнопения и клирики будут отправлять службу в память о Гильдрихе, сидели самые важные члены двора рядом с царицей и у нее за спиной. Мужчины были бородатыми, неулыбчивыми, одетыми в темные коричневые, рыжеватые темно-зеленые тона — цвета охотников, подумал Пардос. Он узнал Евдриха, с соломенными волосами и боевыми шрамами, — но, несмотря на это, красивого, — бывшего командующего северными когортами, которые сражались с инициями, ставшего теперь первым министром царства антов. Большинства других он не знал. Он подумал, что некоторые из мужчин явно чувствуют себя неловко без своих мечей. Оружие в церкви было, конечно, запрещено, и Пардос видел, как их руки беспокойно шарили у золотых и серебряных поясов, ничего там не находя.
Сама царица сидела на возвышении в середине первого ряда новых деревянных скамей с этой стороны. Она выглядела изящной и немного пугающей в белых траурных одеждах и белой шелковой вуали, скрывающей ее лицо. Только сам импровизированный трон и единственная полоса темного пурпура на мягкой шапочке, придерживавшей вуаль, служили сегодня признаками ее царского статуса. Жены, матери и дочери всегда носили вуали, рассказывал им Мартиниан, во времена расцвета Родиаса, когда человека хоронили или во время поминальной службы. Царица, одетая и скрытая таким образом, возвышающаяся над всеми остальными, казалась Пардосу фигурой из истории или из сказок о других, фантастических мирах, которые рассказывали у очага по вечерам.
Конечно, Мартиниан был единственным из них, кто разговаривал с ней во дворце, когда они с Криспином получали заказ на эту работу, и потом, когда приходил просить денег и отчитаться о ходе работ. Радульф видел ее один раз вблизи, когда она проезжала по городу, возвращаясь верхом после королевской охоты за его стенами. Пардос никогда ее не видел. Радульф сказал, что она красивая.
«Как ни странно, это можно определить даже сейчас, хотя ее лица не видно», — подумал Пардос. Ему пришло в голову, что белые одежды среди более темных осенних цветов — эффективный способ привлечь внимание. Он обдумал, как это можно использовать, и вспомнил о Криспине.
Послышался шорох, и он быстро повернулся к алтарю. Три священника, которым предстояло вести службу — знаменитый Сибард Варенский от царского двора и двое из святилища, — вышли вперед из-за солнечного диска и остановились, в желтом, в голубом, в желтом. Перешептывание постепенно стихло, потом прекратилось. В мигающем свете свечей и ламп на оливковом масле, под богом и его сыном на маленьком куполе, они воздели руки, шесть ладоней, повернутых к толпе в знак благословения Джада.
Но дальнейшие события нельзя было назвать праведными.
Позже Пардос понял, что жест священников был выбран в качестве сигнала. Нужен был какой-то знак для координации действий, а все знали, как начнется эта церемония.
Широкоплечий человек с темно-каштановой бородой, который встал как раз тогда, когда священники собирались начать обряд, был военный антов Агила, хотя Пардос узнал об этом только потом. Огромный ант в тяжелых сапогах прошел вперед к алтарю от своего места рядом с царицей и на виду у всех собравшихся откинул полу подбитого мехом плаща.
Он сильно потел, щеки его покраснели, и при нем был меч.
Руки священников замерли в воздухе, словно шесть забытых придатков, они сбились и замолчали. Четверо других мужчин, увидел Пардос, и сердце его сильно забилось, также встали в задних рядах царского сектора и вышли в проход между рядами скамей. Их плащи тоже были откинуты; четыре меча открыты взорам, а затем вынуты из ножен. Это была ересь, нарушение обычаев. И даже хуже.
— Что ты делаешь? — резко спросил придворный священник в гневе. Царица Гизелла не шевелилась. Большой, бородатый мужчина стоял прямо перед ней, но лицом к святилищу.
Пардос услышал, как Мартиниан тихо сказал:
— Защити нас Джад. Ее стража осталась снаружи. Разумеется.
Разумеется. Пардос знал о слухах, о страхах и угрозах, все знали. Он знал, что молодая царица принимает еду и питье, только если их приготовили и попробовали ее собственные люди, что она никогда не ходит даже по собственному дворцу без охраны своей гвардии. Но не здесь. В святилище, под траурной вуалью, в день памяти ее отца, на глазах у своего народа, знатных и простых людей, а также священников и всевидящего бога, в этом святом месте, куда запрещено приходить с оружием, она могла считать себя в безопасности.