Другие более поздние стихотворения из «Приключений Тома Бомбадила» тоже оканчиваются ничем, пустотой. No 2 («Бомбадил плывет на лодке») (1962) по виду очень напоминает № 1, «Приключения Тома Бомбадила» (стихотворение, лишь слегка переделанное по сравнению с версией 1934 года). В этом стихотворении Том добродушно побеждает всех, кто его задирал, — пеночку, зимородка, выдру, лебедя, хоббитов и, наконец, фермера Мэггота. В итоге все они оказывают ему какую–то помощь, а оканчивается все веселой пирушкой. Однако в тексте сквозит намек на то, что все это не более чем сон: «Так проходит легкий сон — и потом не помнят: / То ли был он, то ли нет, ничего–то в нем нет». Следы Бомбадила — и те смывает вода, а лодка вообще куда–то исчезает, и на берегу остается только пара забытых весел, которые сами по себе ничего не значат. По всей видимости, Том вернулся в свой мир, предоставив Мэггота и его друзей–смертных их собственной участи, отделенной от его, Бомбадила, жизни. Естественно, к концовка этого стихотворения — «На причале в Городьбе весла–то остались —/ много–много долгих дней Тома дожидались!» — звучит куда более уныло, нежели концовка первого: «…Златовика с гребешком села у окошка»[443]. При этом Городьба (Grindr) — эхо «Младшей Эдды», где Гриндр[444] — название ворот, отделяющих мир мертвых or мира живых.
Еще больше бросается в глаза откровение «Морского колокола» (No 15). Правда, в редакторском предисловии, которым открывается книга, этому стихотворению не только дано другое название, но еще и отведено весьма многозначительное «место» во «Властелине Колец»: «Это стихотворение представляет собой исключение, — предполагает воображаемый «редактор» сборника. — Оно относится к Позднему периоду, то есть уже к Четвертой Эпохе. Оно приведено здесь потому, что имеет подзаголовок, написанный небрежно и другой рукой, — «Сон Фродо». А это нам важно. И хотя представляется маловероятным, чтобы сочинил его сам Фродо, подзаголовок ясно указывает, что это стихотворение связано со страшными, полными отчаяния снами, которые посещали Фродо каждый март и октябрь в последние три года его жизни в Заселье. Впрочем, существуют и другие предания о хоббитах, которые отправлялись в «сумасшедшие странствования», а по возвращении (если им, конечно, удавалось вернуться!) становились какими–то странными и замкнутыми. Так или иначе, мысль о Море неизменно присутствовала на заднем плане воображения хоббитов. Однако страх перед морем и сомнения в истинности эльфийских знаний не покидали засельских хоббитов конца Третьей Эпохи, причем сомнений этих отнюдь не поколебали грандиозные события и большие перемены, которыми эта Эпоха завершилась».
Таким образом, хоббиты, как и Фириэль, «прилепились к земле» и стали бояться моря. Замечание же по поводу того, что это стихотворение не может–де иметь никакого отношения к Фродо и написано совсем про другого хоббита, просто означает, что «Морской колокол» — основательная переработка более раннего стихотворения, написанного в 1934 году, когда Фродо еще не было, и называвшегося «Лунатик».
Если рассмотреть оба варианта этого стихотворения подробно, станет видно, что второе куда мрачнее. Оба стихотворения повествуют о «разочаровании» (в отличие от «Последнего корабля»), и в обоих герой, от лица которого ведется рассказ, попадает в волшебную лодку и отправляется в далекую страну, но его изгоняет оттуда таинственная «темная туча»(345), а возвратившись, он оказывается обречен на нищету, одиночество и презрение окружающих. Однако в «Морском колоколе» добавился целый ряд важных изменений.
Например, лодка очень напоминает корабль Фириэли — это тоже последняя лодка. Завидев ее, путешественник восклицает — К неведомым странам пора нам, пора нам! / — Я прыгнул и крикнул: — Неси меня прочь!» — и поспешно прыгает в нее. С другой стороны, сама далекая страна теперь уже далеко не так безмятежна, как раньше: едва успев высадиться, герой примечает под утесами «вход в подземелья глухие», в то время как в «Лунатике» на протяжении нескольких строф поддерживалось впечатление, что это исключительно райское место. Ландшафт «Морского колокола» включает «мечи диких ирисов–сабельников» (gladdens) и дождевики в перегное. Можно вспомнить, что именно на Поле Сабельников был убит Исилдур во «Властелине Колец», а дождевики у Толкина ассоциировались — еще со времен его предисловия к «Словарю хаддерсфильдского диалекта» — с «яблоками Мертвого Моря» и «горькими пледами Равнинных Городов[445]». Однако есть и более существенное изменение: согласно поздней версии, герой некоторым образом сам виноват в своих злоключениях, в то время как «Лунатик» никакой вины не нес. В обоих стихотворениях на героя надвигается «туча», однако в ранней версии это происходит беспричинно, а в поздней герой некоторым образом сам навлекает или провоцирует беду, гордо нарекая себя «королем». «Туча» сбивает его с ног и превращает в этакого Орфея–в–пустыне: он лишается памяти и влачит жалкое существование, пока вдруг не осознает, что должен отыскать море: «Я отдан был горю, но нужно мне к морю! / Дорога отсюда неведома мне». И конец другой, видимо, именно потому, что герой сам во всем виноват. В «Лунатике» человек, вернувшийся из «рая», сохраняет у себя трофей — морскую раковину и, приложив ее к уху, слушает голос моря, который как бы подтверждает, что он действительно видел все, о чем говорится в стихотворении. В «Морском колоколе», наоборот, раковина перемещается в начало, и герой воспринимает ее шум как обращенный к нему зов из заморских стран, а в конце «лежат на ладони забывший о звоне/ тот колокол моря да горстка песка». В позднем стихотворении, как и в «Кузнеце из Большого Вуттона», на возвращение в Волшебную Страну — даже в воспоминаниях — наложен запрет. Что же касается ошибочного названия «Сон Фродо», то оно, используя минимум средств, предполагает, во–первых, что стихотворение написано в эпоху, когда еще жива была память о жертвах, которые потребовала Война за Кольцо (поскольку у какого–то неведомого писца мрачное настроение стихотворения ассоциировалось именно с Фродо), а во–вторых — менее явно — напоминает о чувстве окончательного поражения и потери, которые испытывал в конце книги герой «Властелина Колец». Фродо сомневался в том, что он спасен. Это сомнение можно считать темной иллюзией, возникшей из–за потери связавшего Фродо «наркотической зависимостью» Кольца, однако трудно избавиться от ощущения, что сомнения посещали и Толкина — если не в «спасении», то в законности предпринятых им мысленных странствований. В течение многих лет придерживался он теории о Малом Творении, которая состоит в том, что коль скоро человеческое воображение создано Богом, то и создания человеческого воображения исходят от Него же и не могут не быть обрывками чего–то подлинного, хотя и неотмирного. Гарантия их истинности — их «внутренняя непротиворечивость», которая принадлежит художнику в той же мере, что и звезда Эльфийской Страны, одно время принадлежавшая Кузнецу(346)[446]. Однако к началу 1960–х Толкин уже не был так уверен в справедливости этой теории. Легко заподозрить, что он сравнивал себя с Фириэлью, фермером Мэгготом, Фродо, Лунатиком и, наконец. Кузнецом — смертными, отлученными от общества бессмертных. Он больше не мечтал, что, подобно Нигглю, после смерти соединится со своими творениями; он чувствовал, что они потеряны, как сильмарилы.
345
«Вдруг ветер могучий затмил небо тучей - / я рухнул на землю и, словно слепой, / пополз еле–еле — без мысли, без цели, / пока не очнулся в чащобе лесной» (пер. С. Степанова).