ПОСЛЕСЛОВИЕ
Главной целью этой книги было снабдить читателя материалом, который помог бы ему повнимательнее вчитаться в книги Толкина и лучше их понять. С этим тесно связана вторая задача — расширить кругозор критиков. Не мною сказано, что критика в последнее время недорабатывает: от ее внимания ускользают целые литературные жанры (например, «фэнтэзи» и научная фантастика, а заодно, между прочим, и вообще вся «развлекательная» литература — то есть все, что читают обычные люди). Более того, в критике наблюдается сильная тенденция фальсифицировать большую часть того, что она все–таки пытается объяснить. Это происходит потому, что критики, зачастую бессознательно, уподобляют рецензируемые ими произведения более приемлемым для себя образцам[490]. Возможно, с точки зрения теории литературы Толкин — автор периферийный. Однако похоже, что настало время уделить периферии больше внимания и немного отвлечься от изрядно вытоптанного центра. И если предложенный мной взгляд из этого центра вовне сможет пробудить в читателях интерес к дороманной литературе и «филологии» в целом, то, я уверен, выиграют и «лит.», и «яз.».
Правда, есть причины, которые делают счастливую развязку в лучшем случае гадательной. По мере того как книга продвигалась вперед, это становилось для меня все яснее и яснее. Как следует окунувшись в «литературу» о Толкине, поневоле приходишь к выводу, что между автором «Властелина» и его критиками зияет огромная «культурная пропасть», через которую критики мостов навести не в состоянии и которой обычно вообще не замечают. Но наиболее широка эта пропасть, по–видимому, даже не между Толкином и его ненавистниками, а между ним и его поклонниками, в особенности когда эти последние — профессора английских и американских университетов. Иногда кажется, что пропасть возникает не из–за разницы в уровне культуры, а единственно из–за разницы в характерах. Выше уже говорилось о двух побуждениях, которые борются друг с другом и в душах писателей, и в душах ученых: с одной стороны, всех их обычно неудержимо тянет мысленно охватить весь рабочий материал целиком и распределить все данные по принципам и категориям, с другой стороны, хочется бесконечно возиться с отдельными деталями независимо от их контекста или конкретного значения и не расставаться с ними до тех пор, пока они не будут досконально рассмотрены, исследованы, прочувствованы и испробованы. Так вот, говоря о разнице в характерах, я имею в виду знаменитое определение Вильяма Джеймса[491]: преобладание интереса к абстрактным схемам он называет «мягкоумием», а повышенное внимание к конкретным деталям — «жесткоумием»[492], Согласно этой классификации, Толкин был ярчайшим примером «жесткоумности»: его характер, его филологическая выучка и, возможно, что–то от «практичности» англосаксонской традиции — все толкало его к тому, чтобы исходить в своей работе из отдельных слов, ребусов, ядрышек, узелочков. Существует прекрасный пример толкиновского «жесткоумия» — кстати, «жесткость» в смысле «строгость, агрессивность» здесь совсем ни при чем! В одном из писем(434) Толкин размышляет над мутациями цветков и совершенно случайно, между строчек, замечает, что иногда попадаются цветки, которые доказывают истинность ученых классификаций не тем, что им соответствуют, а тем, что из них выпадают, — например, однажды Толкину попался на глаза цветок, который, как он полагал, представлял собой помесь наперстянки и норичника. Далее в этом письме Толкин рассказывает о садовых маргаритках — как по–разному выглядят они на клумбе, на траве и, наконец, на пятне золы от костра. Одно и то же семя может прорасти по–разному в зависимости от обстоятельств, и Толкина увлекала и радовала именно разница, а не сходство.
Профессора — поклонники Толкина — пишут совсем не так. Большинство из них как раз «мягкоумны», и это при отсутствии необходимой квалификации. Наверное, Толкин по–настоящему ужаснулся бы, узнав, что о его книгах судят и рядят люди, которые не смогли бы отличить древнеанглийского языка от древнескандинавского и искренне думают, что эта разница не имеет никакого значения. Но, едва успев оправиться от этого шока, он столкнулся бы с авторами, которые прекрасно довольствуются теми легкоусвояемыми подделками и «заменителями нормальной пищи», о которых он так уничтожительно отозвался в «Предисловии» 1940 года, с писателями, которые прослеживают его мысли по льстивым, вторичным, безъязыким и обычно совершенно неверным «Энциклопедиям мифов». В итоге выходит книга за книгой, где повторяется одна и та же схема: «Властелин Колец» сводится к набору архетипов, к торжественным, тяжеловесным «мотивам ухода и возвращения», «инициации, жертвы и испытания», к нагромождению банальностей типа «Всякому благу соответствует какое–нибудь зло». «Всякому благу? — усомнился бы, без сомнения, Толкин. — Ну хорошо, пиву соответствует алкоголизм, табаку — рак легких. А горячая ванна? а звезды над лесом? а Евхаристия? а горячие булочки с маслом?» Что касается других тезисов, то уже в статье «Чудовища и критики» он, говоря об У. П. Кере, заметил, что если начитаться исследований о «типических мотивах», то все начинает казаться одинаковым, но к конкретному произведению эти исследования не добавляют ничего(435). Но меньше всего понравилось бы, наверное, Толкину высказывание критикессы Энн К. Петти: «Мифогенная зона нашего времени — это наши сердце и душа». Так и слышишь рассерженный возглас Толкина: «Да гори оно синим пламенем, это самое «наше время»! Эта дама, по всей видимости, призывает нас не терять контакта со своим внутренним миром Но разве не очевидно, что мифы всегда приходят извне?» Ну а что до «мифогенной зоны», то это уже прямо заимствовано у Сарумана: так красиво, так расплывчато, что никто никогда не поймет, о чем же именно речь[493].