«Жесткоумная» литература ничуть не менее законна, нежели «мягкоумная», и те, кто изучает литературу, должны были бы иметь более совершенные методы для ее разбора. Но даже те, кто ценит это качество, или утверждает, что ценит его, находят книги Толкина трудными. Не могу удержаться, чтобы еще раз не процитировать профессора Марка Робертса, который печалится о том, что за «Властелином Колец» не стоит–де «единого руководящего авторского мировоззрения, которое являлось бы в то же время ее ratson d'être». Если бы профессор Марк Роберте специально задался целью найти книгу, в которой видение мира и повествование были бы совершенно идентичны, и то он не смог бы найти ничего лучше «Властелина Колец». Но похоже, что ненавистники Толкина неизменно слепы именно по отношению к тому, что, если им верить, они как раз и ищут. Так, критик Филипп Тойнби, чьи на редкость безответственные замечания в адрес Толкина я цитировал в начале данной книги, считает, что «Хороший Писатель» — это одинокое, отрешенное от мира создание, которое не обращает никакого внимания на свою аудиторию. Он может писать о чем угодно — например, об «инцестуозных герцогах какого–нибудь острова Тьерра дель Фуэго»[494] — и это будет интересно. Он «создает артефакт, который удовлетворяет прежде всего его самого», и «иначе не может». Некоторые из его взглядов на жизнь " кажутся эксцессом с обывательской точки зрения он «знает о некоторых вещах куда больше, нежели простые люди», и, когда в итоге его труд появляется в печати, он «шокирует и восхищает… застает общественное сознание врасплох. Не ему приходится приспосабливаться к публике, а публике — к нему»(436). Интересно, что этот воспетый Тойнби своевольный перфекционист, одержимый собственным персональным «даймоном», как раз весьма напоминает Толкина, «повлиять» на которого, по словам Льюиса, было не легче, «чем на Брандашмыга»(437). А если прибавить к этому все sine qua поп (438) г–на Тойнби — например, он считает, что, в первую голову, «Хороший Писатель не связан необходимостью что–либо поведать миру, — наоборот, он посвящает себя одинокой борьбе против неподатливой среды современных англичан» (курсив мой. — Т. Ш), — то останется только дивиться, как же это критику удалось так уверенно пройти мимо столь яркого представителя им же описанного типа! Не ему приходится приспосабливаться к публике, а публике — к нему». Только не надо переступать границы! По–видимому, для Тойнби «инцестуозные герцоги острова Тьерра дела Фуэго» в качестве центральных образов современной прозы выглядят милее, нежели Сам Гэмги, король Теоден или Барад–дур.
Нет сомнений в том, что в роли «неподатливой среды» выступало в данном конкретном случае поколение Толкина. Не то чтобы Толкин был много старше г–на Тойнби (ныне покойного), но даже великая война не смогла оторвать его от традиции, в которой он был воспитан. В отличие or Роберта Грейвса, почти что его современника и тоже служившего в стрелковом полку, он никогда не сказал бы: «Прощай, Все Это»[495]. В итоге элементарные, традиционные добродетели Толкина — патриотизм, частое использование эвфемизмов, особенно по отношению к сексу и браку — вскоре стали мишенью для насмешек, провоцируя автоматическое пренебрежение к его книгам со стороны большей части литературного мира и препятствуя их беспристрастному чтению. Возникает естественная мысль: если Толкину несмотря на все это удалось задеть за живое множество людей, которые не усмотрели ничего интересного в «инцестуозных герцогах Тьерра дель Фуэго», то, возможно, вседозволенность и самооправдание, которые подразумевает пример «герцогов», не являются такими уж универсальными инстинктами и имеют под собой уж никак не больше оснований, чем викторианские добродетели Толкина. Один из корреспондентов Толкина написал ему, что «Властелин Колец» излучает «здоровье и святость», и Толкин оценил этот комплимент выше многих других, хотя корреспонденту своему он ответил, что «святости» себе приписать никак не может, а что касается «здоровья», то «о собственном здоровье человек беспристрастно судить не может»(439). Однако о «здоровье» других он был способен судить достаточно справедливо и полагал (с большим на то основанием), что уже сам напор, с которым обозреватели высказывали отвращение и презрение к его писаниям, — свидетельство их неестественной односторонности: «Лембас — пыль и пепел, мы этого не едим!»[496]
436
Обзервер. 1961. 23 апреля. Тойнби обнародовал эту «характеристику Хорошего Писателя» незадолго до опубликования своей рецензии на книгу Толкина. —
437
Злопастный Брандашмыг (