– Восемь лет - и восемь месяцев! - Зорин говорил почти весело. - Что же, именно так, - он придвинул кресло вплотную к креслу Садовского. - Послушайте, Александр Юрьевич, представьте себе, что вы… ну… заснете на эти восемь лет. Понимаете - на восемь лет? Если понадобится, даже на двадцать. И проснетесь, когда люди научатся лечить… вашу болезнь.
Обтянутая бинтами рука медленно поднялась вверх, сняла очки. В узкой прорези марли Зорин увидел карие глаза. В их взгляде было что-то необычное.
Они смотрели слишком пристально. Только приглядевшись, Зорин заметил - ресниц и бровей почти не было.
– Сон? - глаза прищурились. - Вы полагаете, проказа не страшна спящему человеку? Организм живет - значит, живут и бациллы проказы.
– Нет, нет. Я имею в виду другой сон. Сон, при котором организм почти не живет.
– Смерть?
– Сон, - с нажимом повторил Зорин. - Потому что после смерти не просыпаются.
Глаза Садовского смотрели враждебно.
– Давайте говорить начистоту, Борис Аркадьевич, - нетерпеливыми взмахами затянутой в бинты руки он подчеркивал каждое слово. - Вы прилетели сюда неспроста. Что вы хотите? Что вы предлагаете? Говорите… или я уйду.
– Ладно. Будем говорить начистоту. Как врач с врачом. Вы о гипотермии слышали?
– Да. Операции, которые проводят при искусственном понижении температуры организма. Но какое отношение вы имеете к хирургии? Ваша область - продление жизни.
– Вот, вот. Продление жизни, - Зорин утвердительно кивнул. - Я не умею еще продлевать жизнь бодрствующего человека. Но продлить жизнь человека спящего я могу. Улавливаете?
– Нет.
– Если человек спит обычным сном - он живет. Если человек спит при глубокой гипотермии, он… он не живет. И, следовательно, не стареет.
Садовский пожал плечами.
– Человеческий организм можно охладить на восемь, ну, десять градусов. Что это изменит? Основной обмен в организме будет продолжаться. Значит, будет продолжаться и жизнь - пусть даже замедленно.
Зорин протестующе хмыкнул. Пробормотал: - Закон сохранения консервативности.
– Что? Как вы сказали?
Зорин забыл, что перед ним сидит больной, неизлечимо больной человек. Злость неуживчива: она вытесняет другие чувства. А возражения всегда злили Зорина. Он знал это… и все-таки злился.
– Я сказал: закон сохранения консервативности. По моим наблюдениям, ученый, революционизирующий одну область знания, почти всегда консервативен в другой. Если бы я не знал, коллега, о ваших работах по лепрологии… Ну, откуда вы взяли эту цифру - десять градусов? - Он не дал Садовскому ответить. - А если тридцать градусов? Или тридцать пять?
– Заморозить человека до нуля, а потом вернуть к жизни? Не верю.
Платок опять куда-то запропастился. Зорин шарил по карманам.
– Насколько я помню, - продолжал Садовский, - сердце человека не выдерживает охлаждения ниже двадцати шести градусов. Фибрилляция желудочков…
Зорин быстро поднял голову.
– Да, да, сердце не выдерживает. Но ведь можно выключить сердце, и тогда фибрилляция не наступит. Я применяю для поддержания сердечной деятельности аппарат «искусственное сердце-легкие». Кровробращение обходит сердце. Фибрилляция не наступает. Я охлаждал человека почти до нуля. И после этого сердечная функция возобновлялась! Нет, нет, коллега, дайте мне досказать… Самое главное - при глубоком охлаждении и замедленном кровообращении человек живет, но… - Зорин поднял палец, - но все жизненные процессы замедляются в сотни раз… Ну, что вы хотите сказать?
Садовский молчал.
– Сейчас ваша болезнь неизлечима, - Зорин запнулся, вопросительно посмотрел на Садовского, повторил, - да, неизлечима! Вы это знаете лучше меня. Но если вы согласитесь, мы обманем проказу. Вам нужно, - он поправился, - науке нужно восемь лет? Превосходно! Эти восемь лет для вас будут одним месяцем.
Садовский молчал.
– Я провел уже десятки опытов, - говорил Зорин. - Продолжительность переохлаждения, правда, не превышала трех недель. Но здесь дело идет о жизни. Единственная возможность… И потом, вы понимаете, при необходимости эксперимент можно прервать. Простите, я хотел сказать не эксперимент, а… это… лечение…
Садовский надел очки. Потянулся к вазе с цветами, поправил ландыши.
Зорин сосредоточенно, словно это имело очень важное значение, вытирал бритую голову.
Садовский встал. Сказал твердо: - Не хочу!
С Волги тянуло несильным, но холодным ветром.
Ночью снова выпал снег, и Садовскому приходилось утаптывать тропинку. Узкая, едва видная под снегом, она петляла между деревьями. По старой - кто знает, сколько десятилетий существовавшей, - традиции каждый больной, попав в лепрозорий, сажал дерево.
Больные верили: вырастил дерево - выздоровеешь.
Врачи говорили: труд отвлекает - это полезно.
И традиция соблюдалась строго. В последние годы многие излечивались, но никто не уезжал из лепрозория, не посадив дуб, вяз или осокорь.
Прежде Садовский просто не обращал на это внимания, он верил только в науку. Теперь он понимал, что, кроме науки, есть многое другое, что объединяется довольно неопределенным словом «жизнь».
Он облюбовал место и решил весною посадить дубок. Главному врачу он сказал серьезно: «Труд, говорят, отвлекает». Тот ответил тоже серьезно: «Это, говорят, полезно».
Почва здесь была дрянная - песчаник, солончаки.
Сам по себе рос только ак-джусан - белая полынь.
Чтобы дерево принялось, приходилось поработать.
Это, наверное, и в самом деле было полезно.