— Якудза — самые грязные люди в Японии. Они головорезы, преступники. Они запугивают лавочников, продают наркотики, контролируют проституцию. Все худшие корейцы в этих бандах. Я взял деньги на свое образование от якудзы, и ты думала, что это приемлемо? Я никогда не смогу смыть эту грязь со своего имени. Всю жизнь мне говорили, что корейцы сердиты, жестоки, лукавят и обманывают, что они преступники. И я должен был терпеть это. Я старался быть таким же честным и скромным, как Пэк Исэк. Но эта кровь, моя корейская кровь — теперь я знаю точно — это кровь якудзы. Я никогда не смогу изменить этого, что бы я ни делал. Было бы лучше, если бы я никогда не рождался. Как ты могла разрушить мою жизнь? Глупая мать и преступный отец. Я проклят.
Сонджа с удивлением смотрела на него. Будь он маленьким мальчиком, она могла бы сказать ему замолчать, подумать о манерах, но сейчас было поздно. Он не поймет.
— Ноа, — сказала Сонджа, — прости меня. Мне жаль. Я просто хотела, чтобы ты пошел в школу.
— Ты отняла у меня жизнь. Я никто. — Он развернулся, ушел на вокзал и уехал в Токио.
20
Осака, апрель 1962 года
Они не часто получали письма, и когда оно вдруг приходило, семья собиралась вокруг кровати Ёсопа, чтобы послушать. Он лежал на спине, голову поддерживала подушка, набитая гречневой шелухой. Конечно, Сонджа узнала почерк сына на конверте. Несмотря на неграмотность, она умела опознать свое имя как на японском, так и на корейском языках. Обычно Кёнхи читала письма вслух, обращаясь к Ёсопу о помощи в сложных случаях. Зрение Ёсопа сильно ухудшилось, он уже не мог читать любимые газеты, поэтому Кёнхи читала их ему нежным голосом. Когда пришло письмо Ноа, лицо Сонджи побелело от страха, а Чанджин уставилась на тонкий лист бумаги, удивляясь, что мог сказать ее внук таким странным образом. Глаза Ёсопа были закрыты, но он не спал.
«Мама, я ушел из Васеда. Я съехал с квартиры. Я в новом городе и нашел работу. Может быть, это очень сложно понять, но я прошу не искать меня. Я все глубоко обдумал. Я хочу жить и поддерживать свою неприкосновенность. Я хочу начать новую жизнь, и для этого нет другого пути.
Мне пришлось оплатить несколько счетов, чтобы начать все заново, но как только я заработаю немного денег, я буду присылать вам так часто, как только смогу. Я не буду пренебрегать своими обязанностями. Кроме того, я обязательно заработаю достаточно денег, чтобы погасить долг Ко Хансо. Пожалуйста, убедитесь, что он никогда не будет искать меня. Я не хочу его знать.
Я посылаю привет тебе, дяде Ёсопу, тете Кёнхи, бабушке и Мосасу. Я сожалею, что у меня не было возможности попрощаться, но я не вернусь. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Это ничем не поможет.
Письмо было на простом японском, а не на корейском языке, на котором он никогда не писал по-настоящему хорошо. Когда Кёнхи закончила чтение, все молчали. Чанджин похлопала по коленке дочери, затем встала, чтобы пойти на кухню и заняться ужином, оставив Кёнхи и Сонджу — молчаливых, бледных и неподвижных.
Ёсоп выдохнул.
— Что-нибудь вернет мальчика? — спросил он.
Он не думал, что это возможно. В этой жизни слишком много потерь. Ноа и Мосасу не были его собственными детьми, и что с того? Он любил их. После войны, после беды, он смирился со своей смертью и ожидал только будущего мальчиков. Глупое сердце не могло не питаться надеждой. Жизнь казалась почти терпимой. Но теперь бедный мальчик как-то узнал правду. Ёсоп мог понять его гнев, но он хотел иметь хотя бы один шанс поговорить с ним, сказать Ноа, что человек должен научиться прощать, что жизнь без прошения — это вид смерти.
— Неужели он отправился на север Кореи? — спросила Кёнхи у мужа.
Сонджа взглянула на своего шурина.
— Нет, нет. — Подушка Ёсопа громко шуршала, когда он двигал головой из стороны в сторону.
Сонджа закрыла глаза руками. Никто из уехавших на Север не вернулся. Ким Чанго уехал в последний месяц 1959 года, и с тех пор они слышали о нем лишь два раза.
— А Мосасу? Что мы ему скажем? — спросила Кёнхи, не выпуская из рук письмо Ноа.
— Подождите, пока он не спросит о нем. Мальчик так занят. Если он спросит, просто скажите, что вы не знаете. Скажите, что брат сбежал, — сказал Ёсоп, закрыв глаза. — Скажите, что в университете оказалось слишком тяжело для Ноа, поэтому он покинул Токио, и ему было слишком стыдно возвращаться домой.