Мать тихо добавила:
— Мой сын был трудолюбив и честен. Он никого не обижал. Он помогал сестрам делать домашнее задание… — Ее голос прервался.
Внезапно отец посмотрел в лицо Харуки.
— Мальчики, которые написали все это, должны быть наказаны. Я не хочу идти в тюрьму, но нельзя писать такие вещи. — Он покачал головой. — Почему я не разрешил ему бросить школу? Мы с женой часто встречали плохое обращение, но это потому, что мы бедны. Мы думали, что нашим детям повезет больше.
— Вы родились здесь? — спросил Харуки, их акцент ничем не отличался от говора коренных японцев из Йокогамы.
— Да, конечно. Наши родители приехали из Ульсана.
Ульсан находился в Южной Корее, но Харуки догадался, что семья, скорее, из Северной. Миньдан был гораздо менее популярен в этом городе.
— Знают ли в школе об этом? — Харуки указал на альбом. — В отчете ничего не говорилось…
— Я взял выходной, чтобы показать это директору. Он сказал, что невозможно выяснить, кто именно написал эти дурные слова, — сказал отец.
— Понятно, — сказал Харуки.
— Почему дети, написавшие это, не будут наказаны? Почему? — спросила мать.
— Несколько свидетелей видели, как он прыгнул с крыши. Он был там один, его никто не толкнул. Мы не можем арестовать всех, кто говорит или пишет что-то злобное…
— Вы все заодно, вы не хотите ничего менять, — сказал отец, отвернувшись.
— Простите. Мне жаль, — сказал Харуки, прежде чем уйти.
Салон «Парадису-Йокогама» в восемь вечера был переполнен. Стальной звон шариков, стук крошечных молотков по миниатюрным металлическим чашкам, громкие сигналы и мигание ярких огней, хриплые крики приветствия от подобострастного персонала спасали от болезненной тишины в голове. Харуки даже не возражал против густого табачного дыма, напоминавшего слой серого тумана над головами игроков, сидевших перед рядами автоматов.
Когда Харуки был молод, он не увлекался патинко, но, перебравшись в Йокогаму, он нашел утешение в игре. Он моментально потерял несколько тысяч иен и купил еще один поднос с шарами. Харуки достаточно ответственно относился к наследству, созданному трудом матери, но она сэкономила так много, что ему не нужно больше работать. И Харуки щедро платил молодым людям за секс, он мог позволить себе это.
Маленькие металлические шарики зигзагообразно перемещались по прямоугольной панели автомата, и Харуки постоянно передвигал рычаги. Как мог он оправдаться перед отцом Тэцуо? Он не мог никого наказать, не мог предотвратить новую трагедию. И никому он не мог сказать об этом. Никому. В детстве Харуки и сам хотел повеситься. Из всех преступлений он лучше понимал убийство и самоубийство; если бы он мог, он бы убил Дайсукэ, а потом себя. Но нет, он никогда не смог бы убить Дайсукэ. А теперь он нес ответственность и за Аяме. Они не виноваты в его грехах.
Внезапно автомат перед ним умер. Он поднял глаза и увидел, что Мосасу держит вилку от электропровода. На нем был черный костюм с красной фирменной булавкой на лацкане пиджака.
— Сколько ты потерял, балбес?
— Много. Половину моей зарплаты?
Мосасу вытащил свой кошелек и передал Харуки связку иен, но тот решительно покачал головой.
— Это все моя вина. Иногда ведь я выигрываю.
— Не слишком часто. — Мосасу засунул деньги в карман Харуки.
В баре-исакайа Мосасу заказал пиво и налил Харуки из большой бутылки. Они сидели у длинной стойки на резных деревянных табуретах. Владелец выложил на блюдо теплые соленые соевые бобы, потому что они всегда начинали с них.
— Что с тобой? — спросил Мосасу. — Выглядишь дерьмово.
— Мальчик спрыгнул с крыши. Пришлось говорить сегодня с его родителями.
— Эх… Сколько лет?
— Школьник. Корейский. Ты бы видел, какие гадости писали ему в школьном альбоме эти мерзкие дети.
— Наверное, то же дерьмо, которое писали в моем.
— Тебе?!
— Это было давно. Кроме того, что ты можешь поделать? Арестовать их? — Мосасу усмехнулся. — У тебя слабость к корейцам, — сказал Мосасу, — ты идиот.