Ломать — так с умом
На дворе дождь. Он лил всю ночь, льет и сейчас. Не теплый весенний дождь, а такой, какой бывает в конце марта, — со снегом пополам. Хлещет без устали, барабанит по крыше, стучит в окна.
Плохая погода — мой враг. Школы у нас еще нет, на улицу носа не высунешь. С утра мы заканчиваем чистку и уборку. Но во второй половине дня ребята не заняты. Не заняты их руки, головы. Тут легко вспомнить о картах, об орлянке. Тянет завести разговор о том, как хорошо «на воле». В клубе собраться еще нельзя — там чисто, но пусто. В столовой неуютно, шумно, в перерывах между едой здесь идет уборка. Куда деваться?
— После обеда соберитесь в первой спальне, — говорю я. — Я к вам приду, потолкуем.
Первая спальня — самая большая и просторная, самая светлая — в три окна, а окна высокие и вымыты чисто-начисто. Кровати аккуратно застланы, на каждой белеет подушка. Ребята сидят по двое, по трое, кое-кто, скинув башмаки, забрался на кровать с ногами. Я подсаживаюсь к Жукову (тут же примостились круглолицый Павлуша Стеклов и Петька Кизимов) и вынимаю из походной сумки, всегда висящей через плечо, пачку фотографий.
— Да, — говорю я, — совсем забыл: чтоб мне с папиросой никто на глаза не попадался.
— А у нас никто особенно не курит, — говорит Жуков.
— Уж не знаю, особенно или не особенно, а курильщики есть. Иначе зачем бы у меня пропал портсигар? Видно, кому-то невтерпеж было закурить.
Я не делаю никакой паузы, ие смотрю, какое впечатление произвели на ребят мои слова. Мне важно одно: они должны знать. И тот, кто украл, должен знать: я молчал не потому, что примирился с пропажей или не обратил на нее внимания. Я знаю, помню, а почему ничего не предпринимаю — это мое дело. Может, я и виновника знаю, да тоже молчу, как молчал до сих пор?
— А теперь поглядите, — продолжаю я, — вот это Харьковский детский дом, где я работал до вас. Только он называется коммуной. Коммуна имени Дзержинского.
Я сам давно не смотрел эти снимки, и они для меня — словно привет издалека. Первая карточка, которая попадается мне и идет по рукам, — два мальчугана, две сияющие улыбки: Володя Зорень и Ваня Зайченко.
Ребята очень заинтересованы моим сообщением насчет портсигара. Однако и фотографии требуют объяснений.
— Кто это? — спрашивает Стеклов-младший.
— Это связисты. Дай им поручение разыскать кого-нибудь, принести что-нибудь, передать — вмиг сделают. Где угодно разыщут человека. А вот это мы в Ялту ездили, в Крым.
На снимке — стройные ряды дзержинцев, по шести в ряд. Ослепительно белые рубашки. Впереди — знаменная бригада: торжественные и строгие лица, безупречная выправка. Вокруг — платаны и прочая южная экзотика.
— Ишь ты, каждое лето ездили в разные места! Вот, наверно, всего повидали! — с завистью говорят ребята, выслушав мои объяснения.
Я показываю еще и еще снимки. Общее изумление вызывает самый вид коммуны — большое здание с башнями по бокам, и перед ним — пышные цветники.
— Скажи пожалуйста, настоящий дворец! Вот это живут!
И вдруг среди этих удивленных, восторженных, завистливых возгласов раздается неожиданный вопрос:
— А в коммуне Дзержинского есть карцер?
Мы все оборачиваемся. Это спросил мальчик, которого я заметил в первый же день: мне запомнилось, с какой хозяйской уверенностью, не спеша он раздавал белый хлеб окружившим его ребятам. Зовут его Андрей Репин. Он тогда оказался единственным, кому ничего не надо было менять — всё, от рубашки до башмаков, было на нем новое и чистое, и даже на шее — пестрый шелковый шарф. Я и тогда заметил, какие у него тонкие, правильные черты лица. Потом приметил другое: когда все работали, этот красивый и чистенький мальчик больше прохаживался по двору, осматриваясь и наблюдая, словно он впервые пришел сюда минуту назад. Встречаясь со мной взглядом, он не отводил глаз — глаза тоже красивые, голубые, под темными, гораздо темнее волос, ресницами, — он улыбался, и в улыбке — смесь приветливости и затаенной насмешки.
— Нет, карцера там нет и быть не может, — отвечаю я ему. — Коммунары — добрые друзья и товарищи, им незачем запирать друг друга на замок.
— И чего спрашивает! — почти обиженно ворчит кто-то.
— Ты, видно, не понимаешь, Репин, — продолжаю я. — Зачем коммунарам лишать друг друга свободы? Они сумели своими руками построить завод, они создали для себя чудесную жизнь, интересную и разумную. Зачем им карцер?
Не ответив, он слегка наклоняет голову. Я не уверен, что это знак согласия.
Еще и еще фотографии ходят по рукам. Подолгу, сосредоточенно разглядывает их Сергей Стеклов. Глебов выхватывает карточки у соседей, не давая им рассмотреть толком. Ребята из отряда Короля прежде передают карточки своему командиру и только потом смотрят сами. А он принимает это как должное и смотрит с любопытством, изучающе, не пропуская ни одной мелочи. Одни разглядывают эти кусочки жизни дзержинцев удивленно, другие — недоверчиво, третьи — с нетерпеливым интересом, который всего скорее переходит в потребность действия.