— В чем дело?
— Я его… Я ему… — услышал я вместо ответа.
— Глебов не хочет мыть полы, — пояснил совсем маленький круглолицый мальчишка, чем-то неуловимо похожий на Стеклова. — Я, говорит, не умею, я не поломойка.
— А остальные что же — проходили поломойные курсы? — поинтересовался я. — Кончили вуз?
Вокруг зафыркали. Глебов опешил. Впрочем, он сразу обрел душевное равновесие:
— Да что, в самом деле! Чего я буду поломойка для всех!
Он задрал голову, скрестил руки на груди и без малейшего смущения встретил мой взгляд.
— Стань как следует, — сказал я тихо.
— Ну, положим, стану.
В это «положим» он вложил всю свою независимость и сознание собственного достоинства, но Наполеона изображать перестал.
— Отряд Королева пилит дрова, чтобы Глебов вымылеся в бане, — сказал я. — Отряд Суржика помогает на кухне, чтобы Глебов сегодня пообедал. А Глебов боится утомиться, если вымоет полы для всех. Пусть он вымоет только то место, где стоит его кровать. Дай ему тряпку, Стеклов.
Все расступились. Стеклов взял в углу ведро и тряпку.
— Возьми вымой свои два квадратных метра, — сказал он спокойно, в точности повторяя мою интонацию.
— И вымою! — Глебов подхватил ведро, вода выплеснулась ему на ноги. — Поди ты отсюда! — свирепо крикнул он, отталкивая Стеклова и рывком погружая тряпку в ведро.
Да, Стеклов был явно неглуп. Он тотчас забыл о существовании Глебова, не дал ему ответного пинка, даже не чертыхнулся и сейчас же занялся другими делами:
— Павлушка, бери другое ведро и мой с той стороны. Лешка, вымоешь это окно. Егор, тебе — то окно…
Лешка, Егор и остальные с жаром принялись за окна, но сразу стало ясно, что эта работа им непривычна: они беспорядочно возили по стеклу мокрыми тряпками, оставляя грязные разводы.
Я молча высыпал в небольшой таз толченого мелу, развел водой, размешал, потом влез на подоконник, взял у Алексея — длиннолицего, бледного мальчишки с торчащими ушами — тряпку и обмакнул ее в меловой раствор.
— Посмотрите сначала, как надо, — сказал я ребятам.
Все головы повернулись ко мне. Только Глебов ожесточенно тер тряпкой пол, со злостью что-то бормоча себе под нос.
— Два квадратных метра… Вуз кончил… Для Глебова баню топят… — доносилось до меня.
Протирая стекла, я краем глаза наблюдал за ним и вскоре с удовольствием увидел, что Глебов уже вышел за пределы злополучных двух метров.
— Ладно, давайте мы теперь сами! — грубовато, но решительно произнес Стеклов.
Я вытер руки и пошел по другим спальням. Потом спустился во двор.
Санитары выстроились в очередь у бельевой. Кастелянши у нас не было, в бельевой распоряжалась повариха Антонина Григорьевна. Поджав губы, она хмуро пересчитывала простыни, наволочки и одеяла и выдавала их санитарам с таким видом, словно ей горько было выпускать вещи из рук.
Солнце пригревало безотказно. Бывают в марте такие дни — небо высокое и голубое, какое увидишь только весной. Еще холодно, а ветер вдруг повеет теплом. Завтра, может быть, лужи снова затянет льдом, но сегодня они растаяли и отражают небо. И с крыш каплет, и вдруг разлетается вдребезги обломившаяся сосулька, и каждый звук звонок и отчетлив. Хорошо!
У сарая Королев и другой паренек — лет одиннадцати, щуплый, маленький, с длинной, тонкой шеей — пилили толстое бревно. Королев двигал пилой легко, плавно и работал без видимого усилия. Его напарник давно уже вспотел, тяжело дышал, но сдаваться ему, должно быть, не хотелось. Король смотрел на него, насмешливо щуря янтарные глаза.
— Дай-ка я сменю тебя, — сказал я.
Мальчишка с удивлением и благодарностью посмотрел на меня, потом боязливо покосился на Королева:
— Не надо, Семен Афанасьевич, я не устал.
— Ладно уж, сдавайся! — снисходительно произнес Королев и предложил мне: — Давайте померяемся?
Я взялся за пилу. С Королем было приятно работать — пила у него шла легко, без заминки и без напряжения. Некоторое время он поддерживал разговор.
— Попаримся в баньке, — говорил он, — попаримся! Давно я мечтаю искупаться.
Он балагурил так с четверть часа, потом притих.
— Отдохни, — предложил я.
Он только помотал головой. Мы продолжали молча, упорно работать. Я чувствовал, как ослабела рука Королева, как тяжело он дышит. Он не смотрел на меня, и я знал: он свалится вот тут, у бревна, но пощады не попросит. Еще полчаса спустя я сказал: