Мириамель со свистом вдохнула, и на мгновение ей показалось, что вокруг нее сплетается паутина какого-то ужасного заговора. Неужели все ее враги сговорились? Неужели монах играет какую-то дьявольскую игру и теперь она в его руках - одна в пустынном море? Тогда она вспомнила письмо, которое принесла ей Ган Итаи.
- Но ты же говорил мне об этом, - сказала она с облегчением. - Ты писал мне о Прейратсе, о том, что это ты сделал его тем, чем он стал.
- Если я сказал это, - грустно ответил Кадрах, - значит я преувеличивал свою вину от горя. Семена великого зла наверное должны были уже быть в нем, иначе оно никогда бы не расцвело так быстро и с такой силой. - Он помолчал. По крайней мере так я думаю. Моя часть наступила гораздо позже, и мой позор в том, что, хотя я уже знал его за бессердечное существо с черной душой, я тем не менее помогал ему.
- Но почему? И как ты ему помогал?
- Ах, принцесса, я чувствую, что сегодня ночью на меня снизошла пьяная честность эрнистирийца, хотя у меня во рту не было ни капли вина, но все-таки есть вещи, о которых я предпочел бы никому не рассказывать. История моего падения принадлежит мне одному. Большинство моих друзей, которые были подле меня все эти годы, теперь уже умерли. Позвольте мне сказать только вот что: по многим причинам, как из-за того, что я изучал то, чего лучше бы мне никогда не касаться, так и из-за моей личной боли и многих пьяных ночей, которые я провел, пытаясь утопить ее в вине, радость, которую я находил в этой жизни, вскоре погасла. Когда я был ребенком, я верил в богов моего народа. Когда я стал старше, я начал сомневаться в них и уверовал в единого бога эйдонитов, единого, хотя он и перемешан с Узирисом, его сыном, и Элисией, Пресвятой Матерью Божьей. Позже, при первом рассвете моего ученичества, я пришел к неверию во всех богов - и старых и новых. Но когда я стал мужчиной, какой-то страх проник в мое сердце, и теперь я верю во всех богов. Ах, как я верю! Потому что я знаю, что проклят! - Монах тихо вытер рукавом глаза и нос. Теперь он был погружен во тьму, которую не мог пробить даже лунный свет.
- Что ты хочешь сказать? Как проклят?
- Я не знаю, иначе давно отыскал бы волшебника, который дал бы мне чудесного порошка. Я шучу, моя леди, и это мрачная шутка. В этом мире есть проклятия, которые нельзя снять никакими чарами - так же, как, я уверен, есть удачливость, которую не может прервать никакой дурной глаз или завистливый соперник, если только сам избранник не постарается отделаться от нее. Я только знаю, что давным-давно жизнь стала для меня тяжкой ношей, для которой мои плечи оказались слишком слабы. Я стал настоящим пьяницей - не местным клоуном, который перепивает по праздникам и будит соседей по пути домой, но хладнокровным искателем забвения с опустошенным сердцем. Мои книги были моим единственным утешением, но даже они казались мне полными дыхания могилы. Они говорили о давно погибших людях, давно погибших мечтах и - что было хуже всего - о давно погибших надеждах. Миллионы мертворожденных надежд для каждого, кто жил под солнцем краткий миг, не длиннее жизни бабочки.
Итак, я пил, наблюдал за звездами и снова пил. Мое пьянство уводило меня вниз, в бездну подавленности, и мои книги, особенно та, с которой я в то время был связан самым глубоким образом, только усиливали мой ужас. Так что забвение начинало казаться все более и более предпочтительным. Вскоре меня уже не хотели видеть в тех местах, где раньше я был общим любимцем, и горечь моя от этого стала еще глубже и тяжелей. Когда хранители Тестейнской библиотеки сказали, что не хотели бы больше видеть меня там, я как бы провалился в глубокую дыру беспросветного буйного запоя, очнувшись от которого, я обнаружил себя далеко от Абенгейта, совершенно раздетого и без гроша за душой. Я был одет только в сучья и листья, как последнее отребье. Ночью я прошел путь до дома одного аристократа, которого я знал - доброго человека и любителя знаний, который когда-то был моим покровителем. Он впустил меня, накормил и предоставил постель. Когда солнце взошло, он дал мне монашескую рясу, принадлежавшую его брату, и пожелал мне удачи и божьей помощи на пути от его дома.
В его глазах в то утро я увидел отвращение - я молюсь, чтобы вы никогда не увидели ничего подобного в глазах другого человека. Он знал о моих привычках, видите ли, и рассказанная мной история о лесных разбойниках не смогла одурачить его. Я знал, стоя в его дверях, что я вышел за стены, ограждавшие моих друзей, и стал подобен прокаженному. Видите ли, все мое пьянство и все мои безумные поступки сделали только одно - они дали возможность другим разглядеть мое проклятие так же ясно, как я видел его уже давно.
Голос Кадраха, становившийся все более мертвенным в течение этого монолога, теперь стал хриплым шепотом. Мириамель долгое время слушала его едва дыша. Она не могла придумать ни одного слова утешения.
- Но что же ты сделал? - Она наконец предприняла попытку. - Ты говоришь, что проклят, но ты ведь не делал ничего дурного, кроме того, что пил слишком много вина.
Смех Кадраха был неприятно надтреснутым.
- О, вино было нужно только для того, чтобы хоть немного приглушить боль. В том-то и дело с этими пятнами, моя леди. Такие невинные, как вы, могут и не заметить пятна, но оно есть тем не менее, и другие люди чувствуют его присутствие, как полевые звери выделяют из своей, среды того, кто болен или взбесился. Вы же сами пытались утопить меня, не правда ли?
- Но это же было совсем другое дело, - негодующе сказала Мириамель. - Это случилось оттого, что ты сделал что-то.
- Не бойтесь, - пробормотал монах. - Я сделал достаточно дурного с той ночи у Абенгейтской дороги, чтобы заслужить любое наказание.
Мириамель подняла весло.
- Здесь достаточно мелко, чтобы бросить якорь? - спросила она, стараясь не выдать дрожи в голосе. - У меня руки устали.
- Я могу это выяснить.
Пока монах вытаскивал якорь из гнезда и проверял, крепко ли прикреплен к лодке его канат, Мириамель пыталась придумать, что она могла бы сделать, чтобы помочь ему. Чем больше она заставляла его Говорить, тем глубже, казалось, становились его раны. Она поняла, что его прежнее хорошее настроение было всего лишь тонкой кожицей, появившейся на давно израненных местах. Что лучше поговорить с ним еще, хотя это и причиняет ему боль, или просто оставить его в покое? Она хотела бы, чтобы здесь оказались Джулой или маленький Бинабик с его искусными и бережными прикосновениями.
Когда якорь плюхнулся через борт и веревка со свистом ушла вслед за ним в глубину, спутники некоторое время сидели тихо. Наконец, Кадрах заговорил, и голос его был немного менее напряженным, чем раньше.
- Веревка ушла всего на двадцать аллей или около того. Возможно, мы ближе к берегу, чем я предполагал. И все-таки вы снова должны попытаться уснуть, Мириамель. Завтрашний день будет длинным. Если мы хотим добраться до берега, нам придется грести по очереди - чтобы можно было двигаться не останавливаясь.
- А разве поблизости не может оказаться корабля, который заметил бы и подобрал нас?
- Я не знаю, так ли уж нам это необходимо. Не забывайте, что Наббан теперь полностью принадлежит вашему отцу и Прейратсу. Я думаю, что лучше всего нам тихо подплыть к берегу и исчезнуть в беднейших кварталах острова, а там уж осторожно пробираться к трактиру Ксорастры.
- Ты никогда не рассказывал о Прейратсе, - сказала она смело, про себя горячо молясь, чтобы это не оказалось ошибкой. - Что произошло между вами двумя?
Кадрах вздохнул.
- Вы действительно хотите вынудить меня рассказывать вам о таких мрачных вещах, леди? Только слабость и страх заставили меня упомянуть это в письме - я боялся, что вы примете графа Эдны за нечто лучшее, чем он был на самом, деле.
- Я не буду вынуждать тебя делать то, что может причинить тебе боль. Кадрах, но я бы хотела знать. Эти тайны превыше наших неприятностей, ты не забыл? Не время скрывать их, какими бы скверными они ни были.
Монах медленно кивнул.
- Сказано королевской дочерью и сказано хорошо. Ах, боги земли и неба! Если бы я знал, что в один прекрасный день буду рассказывать подобную историю и называть ее моей жизнью, думаю, я сунул бы голову в печь моего отца.