Но все изменилось. Она осталась одна, уменьшилась. Никто не посылал ее наказывать эту смертную. Ее вызвал этот самый разум, разум, который она сейчас исследует. Он нужен ей как фокус и воплощение ее ослабленного «я». Поэтому она так внимательно осматривала его лабиринты, находя места для своего «я», пробуя его силу и проверяя его информацию.
Все было совершенно по-иному. Последним человеком мыслей которого она касалась, был… пастух из Каппадокии? Нет, Кассандр из Македонии, запутавшийся честолюбивый убийца. Это был ум мерзкий, но мощный, при всей его злобности. И все же его нельзя сравнить по силе, ясности, знанию с этим умом. Люди изменились за столетия ее сна, даже лихая Афина или хитропалый Гефест могли бы позавидовать знаниям и умению, которых достигли смертные.
Но еще больше, чем знания, ее восхищала мощь этого разума, сфокусированная воля, кристальная прозрачность… и жестокость. У этой Алисии Де Фриз было много общего с нею. Эта смертная могла быть такой же неумолимой, как и она сама, такой же смертоносной. Это восхищало Тисифону. Неужели все смертные стали такими? Давно следовало заинтересоваться этим. Или за время ее сна изменилось больше, чем знания?
Между ними были различия. Она рылась в памяти, интересовалась убеждениями и верованиями. Если бы у нее были губы, она презрительно улыбнулась бы некоторым найденным глупостям. Она и ее другие «я» были созданы не для любви или сострадания. Для них эти понятия ничего не значили. И еще меньше значила «справедливость». Она задержалась на ней, потому что здесь была отточенная острота, близкая фурии. Но в самой сути таились опасные противоречия. «Справедливость» требовала воздаяния, да, но уравновешенность смягчала ее, оправдание выхолащивало, а самоотвлекающий интерес к «вине», «невиновности» и «доказательству» ослаблял решимость.
Она изучала идею, знакомилась с динамическим напряжением, удерживавшим такие противоречивые элементы в равновесии, и знакомый голод в сердце делал ее все более чуждой. Ее «я» были созданы для наказания, для мщения, виновность или невиновность не имели отношения к их миссии. В этой «справедливости» была горечь, холодная горькая примесь в горячем сладком вкусе крови. Она отвергла это понятие. Она презрительно отвернулась и обратилась к другим перлам этой сокровищницы.
Они были свалены в кучи или разложены, мерцали, сверкали и поблескивали. Она смаковала необузданное насилие боя, которому позавидовал бы сам Зевс. У этих смертных были свои молнии, и она наблюдала глазами своей хозяйки за приливами и отливами ужаса и ярости, управляемыми обучением, тренировкой и наукой, направленными на достижение заданной цели. Она склонна к насилию, эта Алисия Де Фриз. Но даже в накале схватки в ней оставалась эта проклятая отстраненность, это наблюдение со стороны, заставлявшее скорбеть о пролитой крови и жалеть врага, когда она его уничтожала.
Тисифона плюнула бы от отвращения. Она должна быть осторожной, иметь в виду подобные слабости. Эта смертная поклялась служить ей, а она взамен поклялась служить целям этой смертной. Этот ум могуч и сложен в управлении, оружие, которое может навредить неумело владеющему им.
Другие воспоминания текли мимо нее, они были лучше, полезнее, приспособлены к их потребностям. Воспоминания о любимых, надежно спрятанные, как талисманы, якоря, удерживавшие ее у этого расслабляющего сострадания… Но сейчас они превратились в жгучие бичи под влиянием новых воспоминаний о насилии и бойне, о жестокости и произволе, изломанных телах и убитой любви. Они проникли глубоко внутрь резервуаров мощи и целеустремленности, превращая их в нечто узнаваемое, родное. Под всей этой ерундой о милосердии и справедливости Тисифона видела зеркало души Алисии Де Фриз и узнавала в нем… себя.
Нефритовые глаза открылись. Тьма прижималась к окну спартанской комнаты, завывая с бесконечным терпением зимнего ветра Мэтисона. Приглушенные огоньки бросали отблески в комнату. Мониторы нежно, почти бодро жужжали. Алисия Де Фриз глубоко и медленно вздохнула. Она повернула голову на подушке, изучая тишину вокруг, увидела винтовку на столике. Оружие мерцало во тьме, как сама память, и должно было бы внести в нее агонию воспоминаний.