Фургон был небольшой, но не тесный, и в нем удивительно пахло дорогой. Свободой. И приключениями. Странный запах, сочетающий аромат сосен, дегтя, которым смазывают колеса, и дыма от костра.
Ким сидел рядом и внимательно смотрел на меня, словно пытаясь разрешить некий вопрос.
― Скажи свое имя, ― потребовал он, когда увидел, что я открыла глаза.
― Кори, ― ответила я, ― а в чем дело?
― Красивое имя, ― растерянно отметил он. ― Почему ты не сказала вчера? Это странно.
― Не уверена, что это правда мое имя, ― объяснила я, ― а мне почему-то было принципиально не врать.
― А сейчас это уже не критично? ― улыбнулся Ким. Улыбка у него была светлая и вместе с тем какая-то немного нахальная, как будто он оценивал меня, точно уверенный в своем праве на это.
― Да, сейчас меня уже отпустило, ― подтвердила я. ― Это все был эль и твои песни. Сейчас я уже готова врать и хочу торговаться. Еще пара вопросов, и я потребую от тебя информации взамен. Уверена, тебе есть что рассказать.
― Есть, ― согласился он. ― Но сначала я. У меня появился еще один вопрос ― как можно сомневаться в своем имени?
― Я стертая, ― призналась я. Мне не хотелось этого говорить, но я терпеть не могу разводить тайны на пустом месте.
― Ого! ― восхитился он, ― Первый раз встречаю кого-то из вас вживую.
Ким оперся на согнутый локоть и задумался на минуту. На руке, во все плечо, у него была сложная, очень реалистичная татуировка ― отведенный в сторону кусок кожи, обнажающий разорванную плоть и кость под ней. Рисунок вызывал легкое естественное отвращение и вместе с тем странное физическое влечение. Я отвела глаза. Вдруг захотелось, чтобы Ким позвал меня с собой. Пусть ненадолго, на один короткий тур. Чтобы ночевать в этом фургоне, чтобы узнать, как на самом деле выглядят линии, нарисованные на потрепанной карте.
― Кори, ― сказал музыкант, словно прочитав мои мысли, ― поехали с нами? Ты расскажешь о себе, я напишу о тебе песню.
― Вот песню точно не стоит, ― возмутилась я. У нас не принято писать истории и песни о еще живых людях. ― А насчет поехать... У меня же здесь...
Я села. Это не могло быть так легко, наверняка я что-то забыла и не учла. Но разве я могла мечтать еще о чем-то еще? Дорога, и свобода, бесконечный путь, вся жизнь ― путь.
― Что у тебя здесь? ― заинтересованно спросил Ким.
Я задумалась. Вспоминала цех, перепачканные красками руки, глаза, сведенные в одну точку. Время, которое мучительно медленно наматывается на минутную стрелку часов.
― Ничего, ― ответила я, ― Совсем ничего. Низкооплачиваемая работа, которую я не люблю. Жилье, за которое мне нечем платить. Друзья, которые без меня переживут.
― Это значит да? ― усмехнулся он.
― Это значит да, ― подтвердила я.
Когда мы тронулись, Ким ушел в соседний фургон обсудить итоги вчерашнего выступления. Возможно, он сделал это специально, чтобы оставить меня наедине с ней.
Фургон Кима был замыкающим в цепочке. Я сидела, свесив ноги в открытую заднюю дверь, и смотрела на нее.
Она была в тысячу крат лучше, чем в моей мечте. На тысячу слов прекрасней, чем я могу описать. Она пахла пылью после дождя, и соснами, и солнцем. Разнообразней, чем узор огня, каждый поворот как восхитительная история. Моя единственная настоящая любовь, которую я сохранила, даже когда потеряла себя. Ради которой я была способна на необдуманные иррациональные поступки. Ради которой уезжала от Института, от ответов на мой вопрос.
Моя единственная страсть.
Дорога.
Глава 18
Я оказалась хорошим водителем и уверенно держала всю колонну в движении. Мне нравилось сидеть в кабине, смотреть, как вокруг мелькает лес, и я даже иногда тихо напевала себе под нос, когда была уверена, что никто из друзей-музыкантов меня не слышит. Мне нравилось ехать, наблюдая, как изменяется природа за пределами фургона, заниматься любовью под размеренный стук колес. Ким никогда не дарил цветов, и это мне нравилось тоже.
Мне нравилось сидеть вечерами у костра, неторопливо, как будто в этом мире не существует времени, будильников, сроков. Нравилось пить воду, которая обладала своим новым, неповторимым вкусом каждый новый вечер. Кто говорил, что вода не имеет вкуса и запаха? Вода разная в каждом новом месте, она пахнет железом и деревом, она бывает солоноватая, как кровь, и сладкая, как нектар, свежая, как утренняя роса и тяжелая, как туман над болотом. Готова поспорить, что могла бы определить местонахождение по глотку воды.
Мы ехали на север, и в этом было строгое очарование неизвестности. Дни становились короче, небо мрачнее, часто по стеклам фургона вопреки законам гравитации ползли вверх капли. Иногда были грозы, и воздух пах озоном. Дороги становились заброшенными, и порой мы за целый день могли не встретить ни единого живого существа, не считая горделивых птиц, выписывающих восхитительные пируэты в сером небе. Мы ехали медленнее, порой колеса целиком уходили в глубокие грязевые лужи на дорогах, порой приходилось убирать упавшие деревья или вытаскивать намертво застрявшие фургоны.
Иногда заброшенная и залитая водой колея переходила в настоящую мощеную дорогу, и мы оказывались в деревне, расположенной посреди глухой чащи. Только что нас окружали деревья, насколько хватало глаз тянулся лес и заболоченная грунтовая дорога, присыпанная хвоей. А за очередным поворотом фургоны выезжают на широкую мостовую, окруженную несколькими покосившимися домиками с изящными резными наличниками. Домов в таких деревнях было не больше десятка, а за околицей вдруг открывалось поле с колосящейся пшеницей.
Поначалу деревня казалась опустевшей, но мы всегда останавливались на окраине и разбивали лагерь, разжигали костер. Потихоньку из пары домов выходили старушки и старики, с лицами и руками изборожденными морщинками. Они угощали нас вареньем и картошкой, которую мы запекали на костре, один раз для нас испекли пирог ― большой, со смородиновым вареньем и с румяной хрустящей корочкой. Нам стоило усилий не наброситься на него сразу же, не поблагодарив хозяйку, ведь это было нечто невероятное в нашей кочевой жизни.
Жителей таких деревень не интересовали песни, на самом деле, разве что самые лиричные и содержательные. Они приходили поговорить ― узнать, что творится в городе, в мире. В каком состоянии дороги? Не видели ли мы девушку, вот такую, невысокую, с родинкой на левой щеке ― она уехала в Институт пять лет назад и ни разу не приезжала. Может быть, ей удалось пройти, и она работает над закрытым проектом? Старушки уговаривали нас остаться на недельку ― музыкантов ждали тут давно, длинными, одинокими месяцами, с прошлого раза, когда маршрут артистов пролегал здесь ― года четыре назад? Или пять? Это был тот самый год, когда у Кирвинов уродилась кукуруза, значит точно четыре года. Они до сих пор вспоминают. Кстати, не хотите кукурузы? свежий вареный початок с солью? А с собой? Мы хотели, конечно.
Кима, в свою очередь, интересовали их истории. Он умел разговорить даже самых угрюмых и отстраненных старейшин, чьи рты были как будто отмечены невидимой печатью молчания. Но Ким задавал вопросы ― правильные вопросы ― он рассказывал сам, не жалея фактов и не останавливаясь на полуслове, и выяснялось, что он уже знал много, и не хватало ему совсем чуть-чуть, чтобы история была закончена.