― Кто бы это ни был, он метил в сердце, ― сказал Ким. ― Вероятно, он полагал, что это не смертельно? Я в последний момент успел изменить траекторию ножа.
― Вы?! ― потрясенно спросил старейшина.
― Разумеется, ― холодно ответил Ким. ― Иначе мы бы сейчас не разговаривали. Думаю, тему можно считать закрытой. Мы выступаем за границами вашей территории, не демонстрируем яркие эффекты, мы, оказывается, рискуем жизнью, и вы все еще ставите условия?
Поземка снова закрутила песок, быстрее и яростнее, поднялась до колен. Незваный гость нервно отступил на шаг, махнул рукой.
― Подождите, ― вдруг спросила я. ― Но почему именно я?
Человек с острой бородой резко повернулся ко мне. У него было доброжелательное лицо, но глаза холодные и прозрачные, как вода из колодца. Ветер утих, прислушиваясь.
― Вы из Института, ― сказал старейшина, ― в вашем танце есть элементы праздничных танцев сотрудников, это очевидно.
― Допустим, ― согласилась я, так как не было смысла отрицать этот факт, не имея никаких аргументов в памяти, ― но за что вы нас так ненавидите?
― Мы не ненавидим. Мы боимся. Боимся стать такими, как вы, ― выплюнул слова старейшина.
― Может быть, мы и не идеальны, ― возмутилась я, ― но у нас есть вещи, которые вам бы не помешали.
― Какие? ― агрессивно спросил он, ― Назовите.
― Благодаря Институту в Нелоудже есть, ― я замялась, ― вода в каждом доме, общественный транспорт, порядок. У нас очень низкий уровень преступности. Неизлечимо больные могут обратиться в Институт за помощью, крестьяне получают помощь от Института во время засухи...
Я аполитична и слаба в таких вопросах. Честно говоря, мне было все равно, и я не любила Нелоудж, этот хаотичный, бесцветный, приземистый город. Но голос старейшины, вызывающий тон, звучал как личное оскорбление, и Нелоудж хотелось защитить, как честь. Иррациональный порыв. В конце концов, что останется иначе у девушки без прошлого?
― И чего это им стоит? У вас варварские законы, вы калечите людей за воровство ― просто потому, что Институт может легко излечить эти раны. Вы смотрите, как люди болеют и умирают, хотя можете, знаете, как можно помочь ― всего лишь вопрос денег, ведь помощь Института отнюдь не бесплатна, верно? У вас лишь одна отличительная черта ― жадность. Вы жадны до денег, жадны до власти, жадны до информации. Вы ведь даже слова не можете промолвить просто так ― "знание имеет свою цену", так у вас говорят? Вы стираете себе память, когда больше не можете вынести бремя воспоминаний, и стираете память другим, если они узнают нечто, чем вам жаль поделиться. Мы просто не хотим быть как вы. Мы считаем, что ресурс ― это метка дьявола, которая дает силу, но изменяет душу. Мы разговариваем бесплатно. Мы горюем искренне. Мы умираем один раз и навсегда, а не живем десятки полужизней без прошлого.
― Довольно, ― отрезал Ким и встал, показывая, что разговор окончен.
Я осталась сидеть, разглядывая резную рукоятку. Слова старейшины были возмутительно неприятны, но из головы не шел мальчик с зелеными глазами. И еще один, без левой ноги, который несколько дней просил милостыню у реабилитационного центра, а потом пропал. Мы все догадывались ― куда, Институт не терпит нищих в столице. Но ведь сотрудники могут вылечить любую хворь ― это, действительно, всего лишь вопрос денег. А история северного странника? Если один человек мог стать богом и превратить бесплодную землю в краю вечной мерзлоты в райские сады, то что может директор Института?
Невольный коготь сомнения поцарапал прежде цельную картину мира, и терзало неприятное ощущение частичной правоты в обвинительной речи. Я пнула лежащий рядом булыжник, встала и заставила отступить мутные сомнения. Меня возмущала локальная несправедливость, которая поддается исправлению, но никогда не волновала вся ситуация в целом. Я привыкла подстраиваться под обстоятельства, действовать в моменте ― только так и можно выжить.
Это не мое дело, в конце концов, как и вся ситуация с кинжалом. Рану, конечно, нанесли мне, и это было неприятно, лечение стоило ресурса от десятка увлекательнейших историй. Но объектом ненависти являлся Институт, к которому я сейчас не относилась. Готова допустить, что у конфликта имелись веские основания, но я не знала и потому не симпатизировала ни целям, ни средствам учреждения. Просто попала между двух огней. Следует смотреть по сторонам внимательнее, но переоценивать случившееся нет оснований.
Глава 24
Зима пролетела незаметно в череде концертов, впечатлений и, конечно, скорости. Мы мчались по ровным, заснеженным дорогам мягко, как на пуховой подушке, и быстро, как на сказочных единорогах, что едва касаются земли. Она была волшебная, эта зима, самая быстрая и свободная в моей жизни. О ней нечего рассказывать, впрочем, потому что она слишком походила на настоящее счастье ― мои плечи всегда находились в сильных руках Кима, и не было места слезам и тревогам, но потому те рутинные приключения, которые произошли в эту зиму, едва ли интересны кому-то постороннему.
Неожиданно выяснилось, что Рой добрых десять лет своей жизни провел на море. Неразговорчивый краснокожий барабанщик не любил распространяться о прошлом, и даже вредкие моменты откровенности выведать удавалось немногое. И в тот морозный вечер скрытный музыкант остался верен себе, лишь заявил со странной гордостью, что ему "много лет чайки на грудь срали", будто достал из шкафа пыльную медаль. С тех пор всегда, когда коренастая фигура Роя занимала место у руля, мне представлялось, как барабанщик стоит за штурвалом, противопоставляя буре свою смелость и хитрость.
Рой и Селена вообще не выглядели родственниками, и я часто недоумевала, как у такой философски мудрой и начитанной женщины, обожающей нравоучения, мог вырасти настолько косноязычный сын. Но однажды Эрин обмолвился, что Селена в юности состояла в каком-то политическом подполье, потом была в бегах, и оказалась волей случая разлучена с сыном почти сразу после рождения. Это объясняло и широкий печальный жизненный опыт нашей старушки, и их странное, почти на Вы, причем непременно с большой буквы, общение. Рой тоже, видимо, немало скитался по свету, где приобрел несколько шрамов, сломанный нос, богатый матерный лексикон и агрессивные взгляды радикального пацифиста.
Так что морозное путешествие в компании музыкантов могло заменить несколько академий и обогатить воображение лучше, чем вся публичная библиотека Нелоуджа. Но закончилась и эта чудесная зима, уступив место пронзительному ветру перемен. Ветру весны.
Мы сидели у костра, отблески огня выхватывали странные выражения на лицах в сгущающихся сумерках.
― Куда дальше, Ким? ― спросил Рой.
Повисло странное молчание. Я отметила, такой вопрос прозвучал в первый раз ― до сих пор мы ехали туда, куда вела дорога. На ключевых развилках происходило бурное восторженное обсуждение, в котором побеждал тот, кто громче. Или то направление, где никто еще не был. Или то, где дорога казалась накатанней. Музыканты никогда не решали заранее, свободные, как ветер.
Ким нахмурился, посмотрел на меня, в сторону.
― Я не думал об этом, ― признался он. ― Стоило уточнить раньше, конечно.
В группе не было секретов. Так повелось сразу, с первого дня, при мне обсуждали все и вся, но сейчас я почувствовала, что стоит удалиться.
― Я хотела поискать дикой мяты к чаю, ― произнесла я, чувствуя, как фальшиво звучит мой голос в тишине. ― Если не возражаете, пока еще не совсем темно.