Чужая тайна, ― повторила я про себя. ― Чужая смерть. Почему вообще кровь на моих руках, что за нелепое стечение обстоятельств?
― Как знаешь, ― пожала плечами Селена.
― Вы можете? ― уточнила я.
― Могу. Но не буду. Я расскажу тебе основы, а дальше позаботься о себе сама.
― А я смогу? ― спросила я.
― Сможешь... Может и не очень качественно на первый раз, при желании восстановишь обрывки, но постороннему человеку точно потребуется несколько часов копать, чтобы найти хотя бы ассоциации. Врасплох тебя не застанут.
Грустно, что я не подумала об этом раньше. Но, с другой стороны, всё ещё не хотелось расставаться с теплым воспоминанием о почти утопическом мире, где живут умные, добрые и странно беззащитные люди. Киму потребовалось несколько лет собирать по крупицам слухи, завоевывать репутацию и доверие в окружающих селах, и все равно усилия были бы напрасными, если бы музыкантам не удалось случайно спасти какого-то ребенка из затерянных, перелетевшего через горы и чуть не погибшего где-то на обочине от ресурсового истощения. И вот вчера я чуть не поставила под угрозу столь непросто доставшееся доверие. Я снова провела ладонью по лицу, проясняя мысли, и вернулась к разговору.
― Хорошо, ― сказала я. ― А почему скрытие мыслей дается так тяжело, вмешательство ― почти невозможно, а стирание происходит так легко?
― Ты неправа, это сложно, ― сказала она. ― Поймешь, когда попробуешь стереть небольшой кусочек собственной жизни. Только очень сильные маги с огромным ресурсом способны стереть человека целиком. Но причина того, что это вообще возможно, кроется в работе нашего мозга. Понимаешь, нам свойственно забывать. Я расскажу тебе общую теорию.
Сухое лицо Селены было мрачным и торжественным одновременно. Дул пронзительный ветер и пахло талой листвой и засохшей кровью. Впрочем, последний запах скорее всего существовал только в моем сломанном носу.
― Мы забываем о том, что произошло давно, и не важно для нас. Мы забываем о том, что причинило нам боль. И мы подсознательно находим объяснения тому, чего не понимаем ― это три краеугольных камня стирания.
Я кивнула, пытаясь сосредоточиться. Мне было нехорошо, и в этом состоянии меня ужасно раздражала философская неторопливость опытной рассказчицы.
― Первые два этапа ― время и боль. Сначала нужно представить, что между стираемым и всеми, кто его знал, легли пески времени. То время, за которое человека забудут случайные знакомые, подруги для танцев, официант в столовой и чистильщик обуви на углу. Этого недостаточно, чтобы стереть жертву из голов тех, кто её искренне любит, и поэтому добавляют боль. Представляют, что с человеком приключилось нечто страшное, о чем не хочется думать и во что не хочется верить. И только затем представляют, что про жертву все забыли. Здесь помогает сам принцип работы мозга. Он устроен так, чтобы защищать людей от болезненных историй, которые скрыты под песками времени, он увязывает несвязанные концы, заменяя их дежа вю, придумывая ложные воспоминания там, где остались материальные напоминания. ― женщина покачала головой, ― Может быть, поэтому вы так несчастны. Вы остались лишь смутным и болезненным воспоминанием, от которого хотят защититься.
― Я не поняла, ― пробормотала я. ― Но ведь у тех, кто знал стертых, остаются пробелы в памяти. Допустим, влюбленные путешествовали куда-то вместе. Ведь остаются воспоминания о дороге, но никаких напоминаний о спутнике?
― Кори, понимаешь... Мозг ненавидит вакуум. Любое воспоминание ― это сложная комбинация оригинальных, испытанных воспоминаний и синтезированных деталей. Этот феномен называется реконструированная память. В случае со стертыми ― синтезированные фрагменты превалируют, только и всего. Ты слышала про очевидцев преступлений, обвиняющих невинных людей?
― Нет, ― я удивленно подняла брови.
― Какого цвета были волосы у наемника, которого ты убила?
― Русые, ― убежденно ответила я. Перед глазами снова и снова всплывало перекошенное в агонии лицо, и теперь я отчетливо вспоминала еще прямые, жесткие, золотисто русые пряди, выбивающиеся из-под темного капюшона. ― Как пшеница.
― Ты не могла видеть цвет волос в фургоне без освещения, ― спокойно парировала Селена. ― Мужчина был абсолютно седой. Довольно странно, судя по всему, он находился в расцвете сил, на вид лет двадцать пять ― тридцать, не больше. Но сплошь седой.
― Не может быть!
― Спроси у Кима, ― пожала плечами женщина.
Спорить не имело смысла. К тому же, у Селены не было причин врать мне. Давно следовало понять, что нельзя полагаться на собственную искалеченную память ― еще одно горькое открытие. Но зато становится совершенно неважно ― воспоминанием больше, воспоминанием меньше. Реконструирую что-нибудь.
― Спасибо, Селена, ― пробормотала я, ковыряя носком ботинка рыхлую почву. ― Вы же рассказали про стирание в целом, про то, чему подверглась я.
― Это общая теория. Просто хотела прояснить базовые принципы и вытекающие из них последствия. Уничтожение фрагмента памяти производится так же, но частичное уничтожение не так надежно, как полная ликвидация личности, потому что остаются оборванные последовательности и образы, человек чувствует, что потерял нечто и может при желании восстановить некоторые эпизоды. Это называется устойчивыми ассоциативными связями между энграммами. Здесь механизм реконструкции памяти работает на тебя, в отличии от ситуации с полной потерей всех связующих нитей. Но от внешнего считывания защищает неплохо.
Глава 28
Я стерла все воспоминания о затерянных из своей памяти, настолько тщательно, насколько могла. Очень хотелось стереть мертвое лицо наемника тоже, но я понимала, что это находится за той невидимой гранью, переступив которую можно проиграть душу. В конечном итоге, неизвестный мужчина не хотел моей смерти, и совершенное убийство не было самозащитой, местью или войной. Человек умер, потому что смог застать меня врасплох, потому что я оказалась недостаточно сконцентрирована на занятиях с Селеной и не умела стирать память, но умела убивать. Человек умер, потому что я собственноручно подписала и исполнила приговор, и это та ноша, которую нужно нести до конца жизни.
Мы ехали дальше, и ветер снова дышал в лицо. Мой нос пришел в норму, если не считать небольшой горбинки, и все постепенно входило в свою колею. Я иногда думала, что ничего не знаю про своих попутчиков, на самом-то деле.
Однажды вечером Ким достал из встроенного шкафчика две пары наручников и переложил в верхний ящик стола. Действие выглядело рутинным, и он явно старался не акцентировать внимание. На вопросы ответил уклончиво:
― Впереди Чертов лес. Надеюсь, не пригодится.
Эрин, вопреки своей словоохотливости, разговор тоже не поддержал, и я решила оставить эту тему. Ясно, что друзья умеют действовать в любой ситуации. Мне даже нравилась их молчаливая готовность ко всему. Благодаря этому я чувствовала себя почти дома, почти защищенной, почти спокойной. Почти...
Мы нашли попутчика на пару дней, бородатого мужчину неопределенного возраста. Это удивительная особенность дорог ― иногда, в самой глухой чаще можно увидеть человека с котомкой, который идет из неизвестно откуда в неизвестно куда. Случайный путешественник оказался художником, влюбленным в искусство до легкого помешательства. Он нес в заплечной сумке ворох карандашных этюдов и небольшой набор провизии и весь озарился счастьем при виде гостеприимных фургонов. Нас с Кимом художник вдруг узнал ― охнул радостно, как при виде старых знакомых, расцвел в улыбке, что-то начал бормотать, извлекая бумагу из котомки и разворачивая складной мольберт.