— Посудите сами. Монголы, конечно, не франкские рыцари и не носят тяжелых доспехов, но лошади — всюду лошади, им не захочется прыгать через такое препятствие, особенно если мы выложим галькой нашу сторону рва. Атака должна захлебнуться.
Чи-Ю призадумалась, потом тряхнула головкой.
— В моем положении надо цепляться за все. Я сообщу местным жителям о нашей нужде. Морозы были умеренными, и почва еще не промерзла. Каждой семье раз в полмесяца придется на день-другой отряжать к нам по одному человеку, пока ров не будет прорыт.
— Они подчинятся? — спросил Сен-Жермен. Он знал, с каким небрежением земледельцы всех стран относятся к трудовым повинностям подобного рода, предпочитая бегство борьбе.
— Они подчинятся, — отрезала Тьен Чи-Ю. — Рядом с ними будут копать и солдаты. Они убедятся, что послаблений нет никому. — Китаянка прекрасно держалась в седле, движениями коленей управляя гнедым. — Я и сама возьмусь за лопату.
Сен-Жермен поднял брови:
— Вы?
— Я — командир, — отрывисто бросила женщина. — Любые мои приказы общего плана распространяются и на меня. Только таким образом, говаривал мой отец, можно завоевать доверие подчиненных. — Она похлопала себя по бедру. Меч лязгнул, Чи-Ю улыбнулась. — Это клинок моего отца, он свят для меня.
— Дочь, владеющая отцовским мечом, — не слишком ли это странно? У вас ведь, я слышал, есть братья?
Вопрос, которого Сен-Жермен при других обстоятельствах никогда бы не задал, слетел с его уст сам собой. Ему вдруг показалось, что китаянке хочется выговориться, и он не ошибся.
— Мой старший брат, — медленно произнесла Тьен Чи-Ю, — не имел склонности к военному делу и покинул заставу при первой возможности. Последний раз его видели где-то на юге в компании развеселых девиц. По отцовскому завещанию я даже не могу посылать ему деньги, у меня есть лишь право его достойно похоронить. — Взгляд китаянки сделался твердым, потом смягчился. — Второй мой брат родился калекой — с короткой ногой. Он добрый, порядочный человек и теперь проживает при нашем дядюшке, отставном дипломате, не принося тому особых хлопот. Да и условия жизни в Пей-Ми совсем не суровы. — Лицо Чи-Ю прояснилось. — Отец еще в детстве обнаружил во мне военную жилку и принялся меня обучать.
— А вы никогда не сталкивались… с противодействием окружающих?
Чи-Ю весело рассмеялась.
— Я никогда не сталкивалась с чем-либо другим. Первой противницей отцовского замысла была моя мать. Она говорила, что военная форма отпугнет от меня женихов, и, похоже, ее опасения оправдались. Дальше взбеленились дядья, предпринимавшие все мыслимые и немыслимые попытки навязать отцу в наследники кого-нибудь из своих сыновей. Отец стоял на своем, и я стала чем стала. И счастлива, хотя недостатка в противодействиях у меня по-прежнему нет.
Она оценивающе взглянула на собеседника, затем вскинула руку, приказывая караульным открыть створки ворот.
Проехав под узкой аркой, Чи-Ю склонилась к капитану охраны:
— Ю А! Мне нужно тобой переговорить. Речь пойдет о переменах в распорядке несения службы.
Она обернулась к своему спутнику:
— Ши Же-Мэн! — Сен-Жермен вздрогнул, ибо за все время его пребывания на заставе к нему впервые обратились по имени. — Когда закончите с лошадью, пожалуйста, навестите меня. Нам следует кое-что уточнить.
— Буду счастлив, — механически откликнулся он и повел серого на конюшню, где его встретили недружелюбные взгляды.
— Мне нужно сменить подкову, — пояснил Сен-Жермен, но отклика от конюхов не дождался. Возможно, лишь потому, что освоение местного диалекта, отличного от других имперских наречий, давалось ему с трудом. Умом он понимал, что в устной речи жителей западных рубежей Китая существует великое множество оригинальных тонических категорий, но различать их пока еще не умел. Жест тоже не возымел действия.
Сен-Жермен указал на копыто лошади, однако конюхи отвернулись и занялись чисткой стойл.
Кузница обнаружилась в дальнем конце конюшни и оказалась на удивление хорошо оборудованной, а главное, не захламленной. Сен-Жермен огляделся, затем привязал серого к ближайшему столбу и углубился в работу.
Закончив, он отвел жеребца в стойло, насыпал ему овса и долил в чан воды. Потом отнес в шорную седло и уздечку, попутно отметив, что к его упряжи, нуждавшейся в мелкой починке, так и не прикасался никто. Сен-Жермен вздохнул и, покинув конюшню, направился к зданию комендатуры.