Она ни за что бы не призналась им, как часто в последнее время ей хотелось вновь укрыться в клинике. Там, по крайней мере, были другие больные, такие же беспомощные, как и она. И там не приходилось испытывать каждодневную агонию страха из-за того, ровно ли лежит шов на чулках? Не нужно ли погладить юбку? Действительно ли манжеты и воротничок из белого органди безупречно чистые и накрахмаленные — они так шли к ее любимому черному шерстяному платью. Ведь теперь ей приходилось поручать такие важные мелочи посторонним людям.
Ей пришло в голову нанять личную горничную, но тогда это бы выглядело так, словно она не доверяет миссис Дюран и Конни.
Конни была единственной, кто мог вывести Фиону из апатии, куда она намеренно себя погружала, настаивая на том, что ее ничто и никто больше не беспокоит.
Она знала, что Конни около тридцати пяти. Она была бы довольно хорошенькой, если бы, как замечала ее мать, уделяла больше внимания своей внешности. Ее красивые глаза необходимо было подчеркнуть тенями, светлые ресницы — слегка подкрасить… И если бы Конни не отказывалась использовать губную помаду, то все обратили бы внимание на ее изумительную розовато-кремовую кожу. По легкой походке девушки Фиона поняла, что она среднего роста и худенькая. Так почему же Конни отвергала все земные удовольствия и сосредотачивалась только на том, что находилось за пределами земного бытия?
Может, виновата несчастная любовь?
«Хотя, должна признаться, я никогда не считала, что мне поможет религия, когда мы с Полем расстались», — честно признавалась себе Фиона.
Она не успела пробыть в Кодлингшелле и нескольких часов, как миссис Дюран предупредила ее:
— Конни будет лезть из кожи вон, чтобы сделать тебя такой же религиозной фанатичкой, как и она. Просто скажи, чтобы она заткнулась, едва начнет свою религиозную пропаганду.
Но, к своему удивлению, Фиона поняла, что сама заставляет Конни говорить о вере. Это не означало, что она искала утешения в церкви, как не пыталась это сделать после мучительного разрыва с Полем де Мари. Что поразило ее больше всего — то счастье, которое Конни находила в религии.
Конни выглядит такой непреклонной иногда, раздумывала Фиона. Пусть обрушится мир на голову, даже это не поколеблет ее убеждения, что, как только она расстанется с жизнью, ее ждет царство небесное; и с каждой жертвой, с каждым добрым поступком в этом мире ее небесное облако будет все более мягким и розовым. Конни даже была рада оказаться слепой, поскольку это поможет ей наверняка войти в Царство Божие. Что ж, если бы мы могли поменяться местами, я бы с радостью променяла свое облако, если оно вообще существует, на зрение Конни в этой жизни.
Но сегодня она так упала духом, что даже мысли о дочери миссис Дюран и ее религиозной лихорадке не могли развеять тоску Фионы. Конни ушла сразу после ленча к жене викария, чтобы помочь той сортировать подношения для благотворительной распродажи. Миссис Дюран, которая вела себя мудро, словно Фиона не была ни гостьей, требующей развлекать ее, и ни инвалидом, которому нужно постоянное внимание, ушла к соседям играть в бридж. Ни ту, ни другую не ждали до чая, поэтому одна из приходящих служанок, Герти, пообещала, что принесет Фионе поднос с едой перед тем, как уйти.
— Сегодня днем по радио пьеса и танцевальная музыка, — жизнерадостно заявила миссис Дюран перед уходом. — Я настроила радио на нужную станцию. Все, что тебе нужно, — лишь включить его, Фиона, голубушка.
Но Фиона намеревалась сидеть в большом, обитом ситцем кресле до тех пор, пока не вернутся миссис Дюран или Конни, упрямо отказываясь бороться с недугом. Она не хочет больше слышать фальшивых похвал тому, как отлично она себя держит. Если слепота отныне ее удел, она и пальцем не шевельнет, чтобы помочь себе сделать сносной жизнь.
Доктор Лоррингэм написал личному врачу миссис Дюран и ее старинному другу в Волверхэмптон, подробно рассказав о болезни Фионы. Однажды он навестил ее. Но был упрямо неразговорчив о шансах на возвращение зрения. Подражая Лоррингэму, он твердил, что только время покажет истину. А тем временем Фионе не нужно слишком беспокоиться. Фиона успела возненавидеть его мидлендский акцент с твердым «г».
«Я не обязана оставаться здесь, — твердила она себе, испытывая ностальгию по своей безликой палате в клинике — такой, как она помнила ее, с бледными стенами, гигиенической мебелью из светлого дерева и высокой больничной кроватью. — Это была последняя комната, которую я видела, и я хочу вернуться туда».