— Свою «Белую сирень» я переделывать не собираюсь, а написать новый роман и вывести в нем героя-коммуниста мне не под силу. Поэтому я решил заняться автобиографическими записками. Кто знает, может, наступит время, когда некто «пыль веков от хартий отряхнув, правдивое сказанье перепишет» о трагическом кусочке истории России и ее изгнанной интеллигенции…
2
Живой, энергичный, Николай Яковлевич жаждал деятельности. Не удовлетворяли и встречи с писателями: Телешовым, Нагибиным, Фадеевым, Симоновым и другими, неизменно сводившимися к теме: «Как возвратить Бунина на Родину?»
— Да зачем ему возвращаться?
— Хозяин хочет… «Вы же друзья! Все время переписываетесь. Иван Алексеевич, к вам прислушается…»
Вот оно что! «Хозяин хочет…»
Рощин познакомился с генерал-лейтенантом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым, автором книги «Пятьдесят лет в строю», в Москве, а в Париже они не встречались— Рощин сотрудничал в монархической правой газете «Возрождение», Игнатьева же называли «красным графом» за то, что, будучи военным агентом России, передал золотое обеспечение экспедиционного корпуса Советскому правительству, а потом работал в Советском торгпредстве.
Сблизила их общая увлеченность бриджем. Они играли на квартире Игнатьева.
Граф часто твердил: «Если хотите обеспечить себе нескучную старость, учитесь, пока я жив. Бридж концентрирует внимание, тренирует память, учит схватывать вопрос по существу, является хорошей гимнастикой ума. Это игра королей, дипломатов и, конечно, разведчиков».
В Париже, играя со шведским королем, с Пуанкаре или Петеном, уже за второй партией Игнатьев выяснял интересующие его вопросы…
В Москве Игнатьевы на неделе раза два обычно приглашали на ужин, после чего садились за карточный столик. По субботам или воскресеньям постоянными партнерами бывал и я с женой Рябининой Александрой Петровной; и иногда бывали шеф «кремлевки» профессор Егоров, либо, знакомый еще по Парижу, писатель Лидин, либо чета Шервинских. А с 1948 года их все чаще заменял Николай Рощин.
Бридж, будучи игрой коммерческой, может быть и копеечной, но она обязательно должна быть связана с материальной заинтересованностью. Мы, например, проигрыш-выигрыш клали в «копилку» и, когда собиралось достаточное количество денег, заказывали в ресторане ужин.
— А правда ли, Алексей Алексеевич, имея на своем текущем счету огромные средства, вы разводили шампиньоны для прожитья? — спрашивала моя жена графа.
— Я ведь не жулик, не казнокрад! Золото-то казенное.
— Золото? Золотой рубль — это 0,774235 чистого золота… и помножить… на сколько? — заговорил Рощин.
— Двести двадцать миллионов, — улыбается граф.
— Ого! То, погодите, погодите… получится… — Рощин поднял глаза к потолку. — С ума сойти! Более двух тонн золота!!! Страх подумать! Ну, Алексей Алексеевич! Вы человек с большой буквы!
— Ах, мой дорогой, Николай Яковлевич, наш Лешечка — заблудившийся ангел на земле! Только у Горького «человек звучит гордо», а в жизни почти все люди ползают на четвереньках, упираясь носами в помойку в поисках шкурных благ. Словом, как говорил Оскар Уайльд: «Все мы сидим в помойках, но некоторые из нас смотрят на звезды…»
— Откуда смотрел Горький, когда писал «На дне»? Со дна?
Рощин вспоминал о подаренной ему книге «Творчество народов СССР» под редакцией Горького, Мехлиса, Стецкого, в которой 430 страниц посвящено Сталину и 85 — Ленину. И мне невольно подумалось: в самом деле, какие звезды светили Горькому во времена ужасов коллективизации? «Если враг не сдается, его уничтожают…»
Вошедшая в гостиную Маруся громко позвала:
— Алексей Алексеевич, вас к телефону «старичок с Чистого».
Гости удивленно посмотрели на поспешившего в свой кабинет графа: обычно во время обеда или бриджа Маруся не смела тревожить хозяев.
— Это патриарх Алексий, — объяснила Наталья Владимировна. — Они ведь были товарищами.
А Рощин между тем уже читал вслух частушки из книги «Творчество народов СССР».
Мы права свои не знали,
Жизнь была проклятая,
Ныне вождь любимый Сталин
Дал нам жизнь богатую.
Раньше в церковь мы ходили
Слушать проповедь попа,
А попы нам говорили:
«Баба — мужьина раба».
Не шуми, зеленый дуб,
Не качай вершиною,
Нынче новый разговор
Женщины с мужчиною…
В квартире Игнатьева жила «своя» женщина Маруся, дочь рязанского «кулака», погибшего в ссылке. Отец ее солдат, попал в плен, работал батраком у австрийца крестьянина и научился всем «хитростям» сельского хозяйства; получив во время нэпа надел, взялся за работу: безлошадный, запрягал в плуг дочерей; односельчане поначалу посмеивались над его «хитрой» тачкой (сделанной на западный манер), «чудной» укладкой стогов сена, потом стали завидовать… Так Петров «выбился» в кулаки со всеми последствиями… Маруся пошла служить с малым ребенком на руках и попала на глаза к доброму графу, ее дочь Лиду приняли в генеральской семье как воспитанницу. «Лидок» с детства заговорила по-французски и, прожив семнадцать лет у этих истинно культурных, высокообразованных людей, вобрала в себя все, что могла.
Граф открыл Марусе тайны французской кухни и все реже за обедом тихонько от гостей показывал ей (в шутку) кулак из-под стола за суп, мол, переложила сельдерей и не сняла жир. Мария Степановна (Маруся) выполняла все поручения: отвечала на бесконечные телефонные звонки и была в курсе всех литературных и хозяйственных дел.
3
Переехав из Парижа в Москву с целым вагоном домашнего скарба, Игнатьевы начали осваивать московскую жизнь. Алексею Алексеевичу присвоили звание генерал-майора; наряду со службой он задумал писать мемуары, чему немало способствовала Наталья Владимировна, заставляя «деточку» ежедневно сидеть за столом. «Пятьдесят лет в строю» завоевали Игнатьеву всеобщую популярность.
А Наталья Владимировна принялась развлекать мужа как «ребенка», приглашая в дом артистов — Обухову, Козловского, Вертинского; писателей — Симонова, Лидина, Толстого, Суркова, Финка; военных, начиная с Буденного или Городовикова; и даже разыскала товарища по Пажескому корпусу, художника-реставратора Желтухина.
Все они приглашались на очередной обед. Опоздать к еде — верх неприличия: ужин по-французски «супе», иными словами, его гвоздь — суп, ему перестоять нельзя. Потому круг приглашенных постепенно суживался, поскольку вообще русские, а «вельможи» подчеркнуто, как правило, приходят на полчаса, а то и на час позже.
Великий гурман и кулинар, Алексей Алексеевич даже составил книгу под названием «Разговор повара с приспешником», но набор по приказу Сталина был рассыпан: «Генерал и кухня?!»
Однажды, еще в 1948 году, в доме на проезде Серова, где жили Игнатьевы, было людно. Наталья Владимировна заметила, что Рощин пришел расстроенный, и за второй, а может, за четвертой рюмкой водки, спросила о причине его настроения.
— Меня огорчает письмо Ивана Алексеевича Бунина: жалуется старик на тяжелое материальное положение.
— Ах, мой дорогой Николай Яковлевич! Да кто из эмигрантов не нуждается! — воскликнула Наталья Владимировна.
— В свое время я разводил шампиньоны! — громко расхохотался Алексей Алексеевич. — А Бунину грех жаловаться: на Нобелевскую премию мог бы спокойно прожить всю жизнь.
— Иван Алексеевич помогал многим, никому не отказывал. А люди, сами знаете, какие: со всех сторон на него насели. Слыхал, в его доме нетолченая труба прихлебателей! — заговорил Рощин.
— Мне сказали, что Бунина у нас печатают. А если печатают, то и деньги… Мы живем на свои «Пятьдесят лет в строю», как видите, покуда неплохо.
Рощин дрожащими руками, развернув сложенные вчетверо листы, принялся читать письмо, полученное от Бунина: