В тот же день в сопровождении одного разведчика я отправился на передовую в район Мясного Бора, на наблюдательный пункт батареи, находившейся в боевых порядках пехоты, для того чтобы представиться комбату.
Я подходил к знакомым местам, где пролегала теперь линия огня. Было примерно три часа дня, июльское солнце нещадно палило, казалось, вбирало в себя защитные цвета солдатских гимнастерок, извлекало из болот тяжелые запахи. Кругом стояла обманчивая тишина, нигде не было видно ни одного человека.
– Вот на этом склоне землянка разведчиков и связистов, – пояснил мне обстановку разведчик, указывая на едва приметную железнодорожную насыпь. – До этого места можно идти в полный рост. От землянки метров двадцать надо идти пригибаясь, а далее до наблюдательного пункта – только ползком. Слева впереди – немецкие снайперы. Будьте особенно осторожны. Они много наших поснимали. Я, кажется, одного засек. Еще пару дней понаблюдаю, а затем пойду приглашать наших охотников за снайперами.
Мы подошли к землянке. Это была обыкновенная нора в склоне невысокой железнодорожной насыпи, вход в которую закрывал кусок плащ-палатки. Возле землянки нас встретил сержант, словно выросший из-под земли. Сопровождавший меня солдат юркнул под плащ-палатку в свое убежище. Мы поздоровались.
– Где тут у вас родничок, из которого можно холодненькой напиться? – спросил я, полагая, что среди болот должны быть родники.
Мне очень хотелось пить. Накануне давали дополнительный командирский паек – селедку крепкого засола, которую я неосмотрительно съел. Сержант заулыбался.
– Тут кругом родники. Пей, из какого понравится!
– Покажи ближний, в каком направлении?
– Да тут рядом, вправо впереди – метров двадцать.
Захватив котелок, я, пригибаясь, отправился в указанном направлении и увидел воронку от бомбы диаметром метров восемь, заполненную мутной жижей, которую при большом воображении можно было считать водой. У противоположного края воронки наполовину в воде лежала убитая вздувшаяся лошадь, а рядом с ней торчали ноги немца, туловище которого тоже было скрыто под водой. Никаких признаков ложбинки, где мог струиться ручеек или бить маленький родничок, я не нашел и возвратился к землянке.
– Не нашел я этот родничок, – с досадой проговорил я. – Наверное, разучился ориентироваться на местности, пока лежал в госпитале. Иди сам покажи его.
Мой серьезный тон поверг сержанта в изумление.
– Воронку видели?
– Видел?
– Так это и есть наш ближайший «родничок». Неужто вправду искали настоящий родник?
– Так там падаль лежит в воде и немец убитый!
– Точно! Оттуда и берем. Надо только осторожно у самого краешка набирать и стараться не мутить воду.
– Да как же вы ее пьете?
– Так и пьем. В другую воронку с водой надо вперед бегать под огнем снайперов или назад за пять километров к Волхову. Только кто тогда воевать будет?
– А если что с желудком случится, или зараза какая пристанет? – задал я машинально нелепый вопрос.
– Черта с два! Зимой в желудках копыта переваривались, там микроба жить не может! Конечно, снабжают вот такими салфетками, которые смочены каким-то составом. Надо приложить ее к краю кружки и пить через нее, вот так. Только это не помогает: и запах болотной жижи остается, и еще какой-то хлоркой воняет, как в уборной.
Сержант напился этой мутной жижи, которую принес подошедший солдат, а я водил языком по пересохшим губам и думал о том, как же в этот зной люди утоляют жажду в пехоте, куда я иду?.. Пить такую воду я не стал. «Буду терпеть столько, сколько позволят силы… А что же дальше будет без воды?» Этого я себе не представлял. После госпитальной гигиены трудно было привыкать к окопной жизни. Мне вспомнились слова командира полка, который, оставляя меня при штабной батарее, говорил: «Привыкай». Да, контраст с госпитальной щепетильностью по части гигиены был большой.
Однако период адаптации к новым условиям оказался не так уж велик. Подошел связист, кончик носа которого был обмотан тряпкой, взял банку с водой, только что принесенной из воронки.
– Попьем свеженькой, – широко улыбнулся он.
Это было искреннее удовлетворение. Во флягах вода быстро нагревалась и на вкус была много противнее, чем только что принесенная. Но, глядя на его перевязанный нос, я сначала подумал, что он не может совершенно переносить стоявший вокруг устойчивый тошнотворный запах трупов. Это меня удивило, и я с оттенком пренебрежения к такой мелочи спросил: