Но ты ведь ничего не знаешь! До сих пор ты была убеждена, что ничего на свете не может потрясти твою возлюбленную Фиону. Но это не так. Все видения, домыслы и фантазии оказались правдой. Непостижимой. Тёмной. Душещипательной.
Я расскажу тебе всё, о чём мне пришлось узнать. С некоторых пор я стала больше проводить времени на свежем воздухе. Нервное возбуждение придало сил, а звуки и цвета сделались невероятно яркими. В тот день фиалковое небо кололо глаза так сильно, что по щекам текли слёзы. Солнце ослепляло, насаженное на острые пики гор, и истекало прозрачной, холодной кровью. Зелёные луга качались, как море, вызывая слабые приступы тошноты, а всё из-за ветра, гонящего эти вялые волны, в которых таяла и тонула скотина. Размазанные фигуры овец, которых отнесло от спасительных берегов так далеко, что им не было никакого спасения, блеяли впереди, и их жалкие стоны врезались в уши. Решительно всё твердило об отвращении к жизни, которое я раньше никогда не испытывала. Вызванное многодневной лихорадкой, оно привлекало мысли о бесконечной усталости и слабости, владевшие мною в тот день. Но оставаться в комнате желания было ещё меньше, так как стены её напоминали стены склепа, где по неосторожности похоронили живого человека. Эти скорбные лица мадонн, эти плачущие ангелы, навещающие меня каждый день и интересующиеся моим самочувствием, заставляют меня лицемерить, отвечать неправду. Я улыбаюсь им и благодарю за лишнее беспокойство, а на самом деле ощущаю себя из рук вон плохо.
Виктор серьёзен, как никогда. Он подозревает воспаление лёгких. Он снова отправился за врачом, а в его отсутствие я теряю остатки самообладания. Единственный человек, способный утешить и излечить меня, это ты, моя дорогая. Иногда, в бреду, мне кажется, что достаточно лёгкого касания твоих губ к моему воспалённому лбу, чтобы температура спала и болезнь отступила под напором нежности. Моя единственная!
Хватит о грустном. По всей видимости, я впала в уныние, такое опасное для деятельных людей. Всё это я написала напрасно, с одной только целью рассказать тебе, как трудно мне приходится, и получить взамен несколько слов в утешение. Даже сейчас я вижу, как ты хмуришься и качаешь головой, проклиная моё вечное легкомыслие.
В тот день я устроилась около маленького фонтана, сток которого завален кучей старых, покрученных листьев. К счастью, вода не лилась из его лилейных чаш, иначе ветер плескал бы её мне в лицо. Я сидела, укутав руки в тёплое покрывало, и всё равно мои пальцы почти не гнулись от холода. Дабы ты понимала, это было скорее внутренним состоянием, чем внешним, так как после суточного пожара я обычно спускалась на самое дно ледяного ада, который сковывал все движения. Именно поэтому мир вокруг я наблюдала с некоторой болезненной отстранённостью, и даже сейчас не смогла бы толком объяснить, почему бросилась следом за мальчишкой.
О, да! Я видела его. Это был сын фройляйн Леманн. Он выглядывал из-за угла сарая для хранения садового инвентаря. Не знаю, что уж на меня нашло, но я заставила себя подняться. Я окликнула его по имени, но он исчез моментально, как только оно достигло его слуха. Это безобидное ребячество вдруг вселило в меня волю к жизни, и я пошла за ним.
Сначала мои ноги дрожали так, будто до этого часа я никогда не ступала по твёрдой земле, а всю жизнь провела в инвалидном кресле. Меня ужасно напугала мысль о том, что, если не забота родственников, то болезнь пригвоздит меня к месту, и я утрачу былую мобильность. Но так и знай, даже с переломанными костями Фиона Уотс никогда не сдастся.
Взбодрившись, я пошла за этим пронырой так быстро, как позволяло подорванное здоровье, обогнула сарай и застала шутника далеко впереди, между тех старых сосен, которые я описывала тебе ранее.
Что это был за лес? Деревья в нём стояли на таком почтенном расстоянии друг от друга, что никогда не скрещивались худосочными кронами. Издали он напоминал дырявое рубище нищего, сквозь которое просвечивался посиневший горный хребет.
- Корнелис!
Я снова позвала мальчика по имени, и он спрятался за толстым стволом. Я побоялась, что здесь, на открытом пространстве, скорее потеряю его из виду, если он вдруг побежит и скроется за ближайшим пригорком. Поэтому ускорила шаг, и уже через несколько минут нас разделяло не более десяти футов. Я задыхалась. Сердце выпрыгивало у меня из груди, а он нахально улыбался, довольный своей выходкой или, по крайней мере, тем, что снова увлёк меня за собой. Его план сработал. Всё, что мне оставалось - действовать открыто, чтобы во мне, наконец, признали друга. Честно говоря, я понятия не имела, как завоевать доверие ребёнка, и, что не маловажно, зачем мне вообще это нужно делать?!
Но глубоко внутри я ощущала в этом особую потребность, скорее, выраженную в инстинктах, чем в сознательном желании. Ты же знаешь, я никогда не хотела иметь детей. Они стали бы обузой тому образу жизни, к которому я привыкла. Но я могла бы любить твоих, как своих собственных, ласкать их и слать им подарки на Рождество. Я была бы чудесной тётушкой, но никак не матерью, потому что это налагает на мою чересчур взбалмошную натуру слишком много ответственности.
Итак, я не знала, что сказать, пока он стоял передо мной, прислонившись к дереву и победоносно скрестив на груди руки. Мальчишка выглядел вполне довольным собой, пока я, запыхавшаяся и усталая, подбирала слова, как выбирают конфету из целого вороха пустых обёрток. И вот, когда нужная фраза уже вертелась на языке, он вдруг повернулся к широкому стволу лицом и стал карабкаться на дерево, как какая-нибудь белка!
Уверена, моя дорогая, в детстве ты была послушной девочкой, тогда как я часто огорошивала своих близких опасными выходками, в том числе и лазаньем по деревьям. Но делала я это в той манере, в какой обычно проделывают дети - ставя ногу на грубые наросты и цепляясь руками за ветки. Но никогда ещё я не видела, чтобы кто-то мог забраться по относительно гладкому стволу без специальных приспособлений, просто впиваясь пальцами в гладкую кору и - о, ужас! - оставляя на ней глубокие царапины!
Путешествуя, я повидала немало людей, в совершенстве владеющих собственным телом: способных ходить по горячим углям, спать на гвоздях, прокалывать себе язык и щёки, складываться подобно змее, чтобы поместиться в ящик не больше походного несессера. Но никогда раньше мне не приходилось видеть, чтобы локтевые и коленные суставы выгибались в противоположные стороны и двигались, как у паука, устремляющегося к середине вибрирующей паутины.
Я смотрела на это чудо природы с немалым удивлением, пока Корнелис совершенно не растворился в кроне. Я не теряла его из вида, но стоило моргнуть, как мальчишка просто исчез! Не уверена, что он перестал быть видим в низко висящей дымке, скорее попросту свалился вниз с другой стороны. Тем не менее, несмотря на обострившееся чутьё, я не услышала ни звука падения, ни стонов покалечившегося ребёнка.
Обойдя дерево со всех сторон, я, конечно же, не обнаружила пропажи. Пот выступил у меня на лбу, и я тяжело опёрлась о ствол, подозревая, что меня снова обвели вокруг пальца. Я сердилась на себя в гораздо большей мере, чем на сына горничной, потому как осознанно поддалась обману. Но, подняв глаза вверх, неожиданно для себя увидала узкое дупло, в которое могла пролезть, разве что детская рука.
Не знаю почему, это ничем не примечательное отверстие заинтересовало меня.
Тебе ли не знать, какие тонкие у меня кисти. Они миниатюрны настолько, что меня часто высмеивали из-за слишком коротких пальцев, на которых любой украшенный камнем перстень смотрелся как огромный булыжник на шее узника, приговорённого к утоплению. И вот, наконец, мой недостаток сыграл мне на руку (как бы глупо это ни звучало), и я, не раздумывая, сунула свою весьма непривлекательную конечность в узкое, проделанное невесть кем дупло.