Прекрасно, согласился Моррис, он непременно будет звонить, а как же иначе. Правда, он еще точно не знает, уедет ли из Вероны, когда происходит такой ужас. Хоть он и не видел Массимину больше месяца и почти оставил надежду когда-либо увидеть ее снова, но она по-прежнему дорога ему. Так что он теперь в затруднении, ехать или нет. В любом случае сегодня днем он зайдет в квестуру и передаст письмо Массимины, тогда и сообщит о своих дальнейших планах.
Марангони и его помощник, казалось, вполне этим удовлетворились и вернулись в дом, чтобы переговорить с синьорой Тревизан.
Странно, думал Моррис, провожая их взглядом, что никто, похоже, не знает о том, что Массимина сняла со счета все свои деньги. Казалось бы, это первое, что полиция должна была проверить. Если, разумеется, девчонка ему не наврала…
Поначалу Моррис тактично отклонил приглашение мамаши Тревизан пообедать с ними, но после довольно кислых уговоров милостиво согласился (с Массиминой-то нормально не поешь). Они сели за стол, где уже красовались две жареные курицы – наверняка от щедрот его куриного высочества Бобо, – и в полной тишине принялись за еду; время от времени кто-нибудь произносил вежливые, ничего не значащие слова (по крайней мере болтовня не мешала как следует насладиться пищей).
И лишь когда Моррис собрался уходить, синьора Тревизан сказала, что хотела бы извиниться, если обидела его чем-то. Моррис в ответ возразил: нет-нет, это он должен принести извинения, и добавил: если нужна его помощь, то он всецело к их услугам. Ему на мгновение подумалось, что они могли бы хоть из вежливости попросить его наведываться, чтобы узнать новости и вместе поплакать. В конце концов, он же как-никак влюблен в Массимину. Но домочадцы чопорно отвергли его любезное предложение, и Моррис поспешил откланяться.
Всю вторую половину дня он пребывал в состоянии, которое лучше всего описать словами «спокойствие во время битвы»; то было бешеное, маниакальное спокойствие, когда от внимания не ускользает ни единая, даже мельчайшая подробность, когда любое изменение окружающего мира – очертания, тела, движения – запечатлевается в мозгу с фотографической точностью, а мысли сумасшедшим хороводом проносятся в голове. И в то же время Моррис действовал педантично и аккуратно, каждую секунду помня, что шагает по канату, натянутому между жизнью и смертью. Словом, Моррис наслаждался.
Сойдя с автобуса на мосту Победы, он переулками добрался до Дьетро Дуомо, дважды останавливался, поворачивая за угол, – проверить, нет ли слежки. Воздух загустел от зноя и вони из канализационных решеток и мусорных бачков. Камни на булыжной мостовой были раскалены, а извилистые переулки на задворках улицы Эмилей пропитались смрадом. Но через несколько дней, если повезет, он уже будет вдыхать свежий морской воздух. Сможет вволю позагорать, поваляться на пляже и без суеты обдумать дальнейшие действия. Ибо путь ему предстоит долгий. В четверть третьего Моррис поднялся по осыпавшимся каменным ступеням дома номер семь по улице Послушников.
– Числа тридцатого махнем паромом из Бриндизи, – сказал Стэн, потягивая вино из стакана, в котором позвякивали кубики льда. Он сидел на полу, скрестив ноги, в одних трусах. – Будет здорово, если ты двинешь с нами, старина. Неделю проведем в Риме, потусуемся в хипповской коммуне Эммаус. Если хочешь догнать нас там, я дам тебе адрес.
Моррис сказал, что у него еще есть обязательства перед учениками. Но, возможно, он успеет, если уплотнит график. Было бы классно рвануть куда глаза глядят!
– Эй, Моррис! – окликнула его Марион Робертс. Она что-то сосредоточенно малевала на стене. – Я тут читала о тебе в газете. Что там за история с той девчонкой? Что-то серьезное?
В полном восторге, что сумела раскопать что-то о его личной жизни, Марион широко улыбалась сквозь штукатурку всех цветов радуги. Ну почему все так и норовят пробить брешь в его скорлупе? Вот разве его, Морриса, волнует, кого трахает Стэн: вульгарную Марион, или эту недотепу Пиннингтон, или жалкую Симонетту, или даже всех трех. Ничего подобного! Ему наплевать. Постельные подвиги Стэна его ничуть не интересуют. А эти кретины думают, что прижали человека к стенке, выяснив, что у того имеется подружка. Моррис вспомнил радость своих одноклассников, когда они однажды нашли в его бумажнике фотографию матери и долго отплясывали вокруг, не желая отдавать снимок.
– Ничего особенного. Девушка сбежала из дома. Я несколько раз встречался с ней, но это было уже давно, и с тех пор мы не виделись. Ее предки почему-то вбили себе в голову, будто я имею к этому какое-то отношение.
Стэн привстал:
– Эта не та птичка, с которой я застукал тебя на автобусной остановке?
– Да нет, то была другая, – рассмеялся Моррис, прислушиваясь к интонациям своего голоса. Про спортивный костюм пока никто не упомянул.
– Да ты у нас прямо донжуан! – захихикала Марион, решительно проводя жирную лиловую линию через свою настенную мазню.
Черт бы ее побрал! Моррис почувствовал, что краснеет. Марион – из тех девиц, которых он просто не переваривает. Какого хрена ей понадобилось разрисовывать стену?
– В пятницу вечером Массимина уже исчезла, – добавил он и в упор посмотрел на Стэна.
– Так, значит, Массимина? Аристократическое имечко. Масси-мина-мина-мина! Богатенькая?
– Да.
– Ух ты, дерьмовые дела, дружище. Наверняка крошку похитили или типа того.
– Меня бы это ничуть не удивило, – холодно ответил Моррис.
– Ты что, и своих учеников учишь таким конструкциям? – Марион, сама того не сознавая, пришла ему на помощь. – Я своим советую быть проще: «Я бы не удивился».
– Так что – прихватишь с собой другую милашку? – подмигнул Стэн и поскреб бородку. – Чем больше, тем веселее.
Моррис колебался. Четкий план у него еще не созрел, неясно, что делать дальше. Не говоря уж о Массимине. Очевидно только, что девчонку надо куда-то пристроить и чем-то занять.
– Все зависит от того, сможет ли она вырваться. У нее строгие предки.
Стэн сочувственно улыбнулся:
– Все они такие, эти макаронники. Семья, семья и еще раз семья. Никуда не деться от семьи. Если хочешь знать мое мнение, так местные красотки спят и видят, как бы их похитили.
– Это точно, – усмехнулся Моррис.
Полчаса спустя он разбудил директора английской школы, наслаждавшегося сиестой, и уговорил его подписать чек за последний месяц, а пятьдесят тысяч из причитающейся суммы уплатить наличными. Моррис объяснил, что уже побеседовал с полицейскими, и Хорас Роландсон, багроволицый толстяк, мучившийся похмельем после торжественного воскресного обеда, пробурчал, что рад, если дело обошлось без скандала. Роландсон относился к эмигрантам-реликтам, которые лелеяли в себе остатки колониального отношения к иностранцам: он так и не очистил свой итальянский от жуткого йоркширского акцента и отчаянно цеплялся за древние методы обучения, которые притащил с собой в пятидесятые годы; репутацию английской школы и своих соотечественников Роландсон ставил превыше всего. Директор школы с жаром потряс руку Морриса:
– Ну что ж, дружище, увидимся в следующем семестре! – И с улыбкой выставил его из душной квартиры, дыхнув в лицо джином.
В четверть четвертого Моррис снова стоял на автобусной остановке, страдая от странной смеси теплового истощения и эйфории. Примерно без четверти четыре он вернулся к себе в квартиру, поднялся на чердак и достал из чемодана письмо Массимины.