Моррис очень надеялся, что и дальше не возникнет никаких сложностей.
– Морри-ис?
– Да?
– Знаешь что? Я никогда так хорошо не спала, как в последние несколько дней.
– Правда? Чудесно.
– Мне так спокойно.
Моррис ничего не ответил и лишь минуту спустя понял, что промолчал просто из зависти. А впрочем – зачем отвечать?
– Честное слово, Морри! Ты не представляешь, как противно мне было спать с мамой.
– Очень хорошо представляю.
И Массимина пустилась в долгий рассказ, чем именно были неприятны ночи, проведенные в одной постели с синьорой Тревизан: ее частые отлучки в туалет, громкий храп… Как насчет пердежа, чуть не спросил Моррис, но вместо этого поинтересовался:
– А тебе когда-нибудь снятся неприятные сны?
Не успел он произнести эти слова, как осознал, что в нем говорит тайное стремление исповедаться, что на самом деле он жаждет рассказать о собственных изматывающих сновидениях. И одновременно понял, что нельзя, никак нельзя рассказывать, к примеру, о том непередаваемом ужасе, который пережил прошлой ночью. Никогда еще ему не снилось такое. Хаос и разложение. Впрочем, наверное, всему виной ложе, на котором приходится спать. Честно говоря, пуховое одеяло на полу ему уже порядком надоело.
Массимина запустила пальцы ему в волосы. Моррис напрягся всем телом, когда его пронзил электрический удар ее простой и естественной любви.
– Очень редко. А вот ты прошлой ночью смеялся во сне.
Смеялся? Да возможно ли такое? Хорошо еще, что не разговаривал.
– Морри-ис, – протянула Массимина.
Притворившись, будто засыпает, он закрыл глаза.
Они лежали на пляже в Римини, Моррис под зонтиком, Массимина – на солнце в паре футов от него. Моррис чувствовал себя немного неловко из-за своей белой английской кожи. Он много лет не загорал и, чтобы защититься от ожогов, купил длинные, почти до колен, шорты-бермуды. На Массимине был закрытый купальник, зеленый с белым, – по уверениям Морриса, он идеально ей шел (к тому же, вряд ли получится обнажить верхнюю часть тела, не правда ли?) – и резиновая купальная шапочка желтого цвета, защищающая от воды новую прическу.
Зонтично-шезлонговое месиво колыхалось от зноя, повсюду болтали и смеялись красавицы и чудовища всех мастей. То и дело от этого людского скопища отделялась фигура и окуналась в теплые, ленивые воды Адриатики. Сильный запах кокосового масла висел в неподвижном воздухе; аэроплан волок по небу рекламную ленту; из-под тени зонтиков стариковские взгляды пожирали юных дев. Кому придет в голову искать жертву похищения в этом раю для бездельников? Среди праздных любителей пляжного флирта и пошлых курортников?
– Кроме того, разве можно хорошо выспаться с человеком, – вновь заговорила Массимина, – который уверяет, что спать после семи утра – смертный грех? Я и сама католичка, но какой вред, если в воскресенье утром подольше поваляешься в постели?
– Кстати, прости, что тебе пришлось пропустить мессу в прошлое воскресенье, – откликнулся Моррис. – Мне следовало подумать заранее и не замачивать твой спортивный костюм.
Девушка рассмеялась. (Ого, да она действительно довольна, чертовски довольна!)
– Я уверена, что Боженька был не против. Наверняка он совсем не похож на тех школьных зануд, для которых важны только правила. Боженька знает, чем полна моя душа, и не сердится на меня.
Выходит, по сути она протестантка, а вовсе не святоша-католичка. А если так, то скоро объявит, что они вполне могут спать вместе, – раз души их полны любви, значит, так тому и быть.
После непродолжительной паузы Массимина спросила о его семье, и ни с того ни с сего Моррис рассказал, как погибла его мать, – в автомобильной катастрофе, когда ему было четырнадцать лет. Он давно научился рассказывать об этом невозмутимо, так, чтобы лицо не корежило гримасами и не краснели глаза, он знал, что его спокойствие производит на собеседника немалое впечатление.
– Однажды она возвращалась домой из магазина, толкала перед собой тележку с покупками на целую неделю, и тут машина, за рулем которой сидел какой-то кретин-инфарктник, потеряла управление, выехала на тротуар и пришпилила маму к стене банка «Баркли». (А разве все мы все не пришпилены к стене того или иного банка?)
Моррис приподнялся на локте и облизал пересохшие губы. По такой жаре надо бы купить бальзам для губ. Тем более на море. Соль быстро разъедает кожу.
– И после этого мы с отцом остались вдвоем.
После паузы, не зная, что сказать, Массимина выдавила:
– Странно. Ты потерял мать, а я отца.
И еще через паузу:
– Я очень хотела бы познакомиться с твоим папой. Надеюсь, он приедет к нам. Наверное, он очень мужественный человек, раз сумел пережить такое несчастье.
А что ему еще оставалось? – лениво подумал Моррис. Застрелиться? Папочке? Каждое утро, ровно в семь тридцать, он уходил на работу, обедал в столовке, возвращался домой, наскоро пил чай и до самого закрытия метал в пивной дротики – каждый день одно и то же. Какая ему разница, есть мать или нет? Ну разве что она перестала ему досаждать.
По-настоящему тосковал по матери только он, Моррис.
– Он меня презирал, – внезапно сказал он.
– Что, Морри?
– Отец. Вечно твердил, что я слабак, раз не пошел работать в шестнадцать лет. (Девчонка желает послушать? Почему бы и нет…) Презирал за то, что я слишком много времени провожу за книгами, без устали повторял, что из меня не выйдет настоящего мужчины. Он был помешан на настоящих мужчинах, работе и бабах. Называет себя социалистом, а сам хочет, чтобы все гнули спину от рассвета до заката на какого-нибудь капиталиста-инфарктника, вроде того типа, что задавил маму, словно…
Сказанные вслух, слова теряют всякий смысл. Ну как такое вообще можно объяснить? Та же история, что и с диктофоном. Суть ускользает, слова сыплются пустой шелухой.
Массимина, разумеется, не знала, что и ответить, хотя вряд ли она в том виновата. В конце концов, глупо ждать, что жертва киднеппинга станет тебя утешать или вести интеллектуальные беседы. Дабы в твоей душе воцарились мир и покой. Если прежде такого ни с кем не бывало, стоит ли вообще надеяться? И все же Моррис вдруг почувствовал, что вот-вот расплачется.
После минутного молчания, так и не дождавшись продолжения, Массимина заговорила:
– Немного похоже на нас с мамой: она хочет, чтобы я все время училась, хотя всем ясно, что толку никакого не будет. Только у тебя было все наоборот. – И чуть тише: – Морри, не расстраивайся, пожалуйста. Тонкая обнаженная рука обвила его плечи, сначала губы, а потом и язык нежно коснулись уголка его рта.
Моррис ощутил вкус соли.
– О, Морри, – прошептала девушка. – Я так рада, что мне больше не надо сдавать экзамены!
Главная сложность заключалась в том, что из-за необходимости денно и нощно следить за ней он мог выкроить для себя слишком мало свободных минут. А столько всего надо успеть! Поэтому, когда Массимина сказала, что не прочь еще разок искупаться, Моррис отказался – не хочется слишком часто залезать в воду из-за чувствительной кожи, так что пускай идет одна, но он обещает присматривать за ней.
Как только девушка смешалась с хохочущей, загорелой толпой, плещущейся у берега, он достал из ее пляжной сумки маникюрные ножницы и принялся трудиться над журналом «Панорама», выискивая нужные слова, вырезая и пряча клочки между страницами. Не такая уж простая задача. Черт, нет слова «обернуть»! Да много чего еще нет: «дорожная сумка», «молния», «багажная полка». Придется купить побольше журналов. Или, может, склеивать слова по одной букве? Но на это уйдет вечность. Что ж, терпение – вот его девиз. Только так. Ни одного слова он не должен написать своей рукой. И дело не только в почерке – за этой резано-клеенной журнальной мешаниной не будут видны неточности его итальянского. Возможно, стоит позаимствовать у портье в какой-нибудь гостинице пишущую машинку, чтобы надписать адрес. Сказать, что машинка нужна ему для работы, которую нельзя написать от руки. И послать на адрес Бобо, а не семьи Тревизан, чтобы письмо случайно не оказалось в руках полиции. Придется достать телефонный справочник Вероны (а может, предложить Массимине черкнуть этому недоноску открытку с пожеланием благополучия?), а затем нужно добраться до вокзала или хотя бы до телефона, чтобы узнать расписание экспресса Милан-Палермо. Нет, лучше пойти на вокзал, чтобы увидеть расписание собственными глазами. Не стоит торопиться. У него нет никаких причин для спешки, незачем терять голову. Время вовсе не работает против него. Если они будут тратить деньги так же экономно, то протянут гораздо больше месяца. Сегодня днем он купит в одном из центральных газетных киосков веронскую «Арену» (или на вокзале, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев). Первое его послание они должны были получить вчера, значит, сегодня в газетах наверняка появится новое сообщение. «Похищение или розыгрыш? Опасения за судьбу Массимины возрастают!» Или еще какая-нибудь чушь в том же духе. Но он должен узнать, что полиция и родственники намерены предпринять. Если у них создалось впечатление, будто это банальный киднеппинг, ему это только на руку. Задействуют специальные подразделения по борьбе с похищениями, те, что на все лады расхваливают в газетах, и начнется повальная проверка бесчисленных подпольных шаек, промышляющих этим бизнесом, а также возможных недругов семейства Тревизан; они так и не поймут, что на этот раз имеют дело с истинным виртуозом, с первым среди первых. Они обыщут каждый брошенный дом в Вероне (до чего ж верно он поступил, отправив письмо из Вероны), ведь глупо искать похитителя и его жертву в гостиницах, пусть даже самых дешевых. Ведь так? Да и нет никакого похищения. Одно лишь письмо. Откажись он от авторства, которого им в жизни не доказать, и что у них против него останется? Лишь небольшая ложь. Пшик. Ничего. Исчезни он, и они даже не станут заводить на него дело.