- Всех уволю...- Толик, по-верблюжьи вскинув голову, присматривал за иностранцами.- Мой батька здесь с сорок пятого года, как освободили. Все претензии к Сталину...
- Да, морду могут набить,- задумчиво повторил доцент.- Рыжие зло дерутся. Я, пожалуй, пошел в туалет...
- Отобьемся...- Я на всякий случай налил во все стоявшие чашки.- В крайнем случае, Зельдовичей свистнем. Не робейте, мужики.
Жора слез с мопеда и ел глазами шведо-финнов. Князь Андрей недоуменно моргал и поправлял сползавшие на нос очки.
Тойво и Эрни мелькнули рыжими кудрями на спуске к ручью и вновь оказались у фундамента. Они радостно залопотали, обнялись и долго стояли в тени берез, не обращая на нас никакого внимания...
Потом мы пили со шведо-финнами и разглядывали их фотографии. Приличный домик стоял на том месте, где у Толика нынче свалка: два этажа, башенки, стеклянный фонарь над крышей, терраса с мягкими креслами. Несколько раз братцы ходили трогать камни фундамента и возвращались, хлюпая носами. Мы наливали им и говорили, что все будет хорошо. Та, карашо,- кивали шведо-финны.- Перестройка - карашо. Ната пить. Мы пили и тянули друг у друга красивые фотографии. Заграница, да и только. Хотя, вот она - в десяти метрах. Тьфу, и смотреть туда не охота. Это есть я, это есть прата Тойво.Грудной малыш голышом лежал в просторной корзине, рядом, держась за плетеную ручку, стоял толстощекий карапуз. За ними темнел куст шиповника. Кусочек от этого разросшегося куста братья намеревались увезти с собой.
- Та, мала путем прать, тома сажать... Они хотели дождаться хозяина и спросить разрешения. Мы стали объяснять, что хозяин дома, участка и сарая Толик (что он и подтвердил длинным церемонным кивком, едва не рухнув со скамейки), а то, что за забором - то ничье, и можно брать спокойно, но братья улыбались и гнули свое: Та, та, ната хозяин. Мала путем прать. Путем вотка пить... Тогда Володя тихо выматерился, принес лопату и повел братцев к фундаменту. Сравнительно быстро и всего два раза упав, он обкопал куст канавой и предложил выдернуть его к едрене-фене всем колхозом. Шведо-финны, вникнув в его замысел, замахали руками и отделили два небольших кусточка. Канаву они засыпали и старательно затромбовали. Стукаясь лбами, мы с князем засунули шиповник в мешок и донесли до шведо-финской машины. Вот так Россию по кускам и растаскивают,- угрюмо констатировал Толик, а мы с князем стали вытаскивать зубами шипы из ладоней.
Братья уложили мешок на багажник своей Вольво, нацепили офицерские фуражки, купленные у фарцовщиков в Выборге, прихватили красивую бутылку, палку колбасы в прозрачной коробке и с хохотом протиснулись в калитку. Зельдовичи закрывали окна. Чтобы как-то их подбодрить, я вскричал что-то про общеевропейский дом. Князь Андрей икнул за моей спиной и бормотнул французское извинение.
Дальнейшее я помню приблизительно. Толик, измазанный вареньем, лежал на скамейке и мычал, что у него претензий к финнам нет, но если есть у них, то пусть подают в международный суд в Гааге. Племянник Жора пытался продать шведо-финнам военные значки с изображением танков и бархатный вымпел Победителю социалистического соревнования. Не знаю, удалось ли ему - я слушал цыгана - настоящего, в красной атласной рубахе и сапогах - откуда он взялся? Он пел под гитару, а его цыганята кололи моей книгой грецкие орехи и пили пепси. Я отобрал у них книгу и передарил ее князю. Он стоял, держась за березу, и доцент меланхолично лил ему на голову воду из чайника. Так книжица и уехала в Париж с надписью: Толику Мотальскому - лучшему кочегару среди писателей и непревзойденному писателю среди кочегаров.
Приходили и уходили какие-то загадочные люди - пили, хохотали, орали песни, обнимали оживевшего князя, ездили на мопеде, плясали летку-енку, играли в футбол милицейской фуражкой - Эрни в ватнике стоял в воротах, орали лозунги: Финляндию - финнам!, Не отдадим России!, Мы говорим нет частной собственности! Да здравствует нищета!, я прятал и перепрятывал бутылку Алазанской долины, а потом проснулся Толик, изумленно поморгал глазами, надел очки и принялся всех разгонять. К едрене-фене.
- Конец! Конец! - выталкивал он пришельцев.- По домам! По домам! Ауфвидерзейн! Нах хаус! Хватит безобразничать! Всех уволю!..
Он заперся в своем сарайчике, и мы принялись ставить за забором палатку, которая оказалась у запасливых братьев. Побледневшего князя мы предусмотрительно уложили головой к выходу.
Ночью доцент несколько раз вскакивал и будил нас испанскими возгласами. Спросонья мне казалось, что я где-то за границей. Так, в принципе, оно и было.
Из палатки я выполз под утро. Зеленогорск спал, и только птицы неистовали в верхушках деревьев. Кряхтя и проклиная свою безрассудность, я нашел Алазанскую долину и выпил полстакана. Стол был пуст, словно выметен. Только венгерские некондиционные бутылки - начало нашей касталийской беседы - блестели в росистой траве.
В сарае у Толика зазвенел телефон - длинно, тревожно. Ломая ногти, я распахнул раму и дотянулся до этажерки.
- Париж заказывали?
- Париж? - я прокашлялся.- А, да-да...
- Говорите!
После долгих щелчков, словно стукали гаечным ключом по изоляторам телеграфных столбов, я услышал близкий женский голос и понял, что это автоответчик, электронный секретарь. Он сказал несколько слов по-французски и дал мне время на сообщение.
Я слепил хриплое русско-английское поздравление с днем рождения и повесил трубку.
Телефон тут же зазвенел вновь.
- Две минуты,- сказала телефонистка.
- Спасибо.
- Кто там еще? - заворочался в глубине сарая Толик.- Всех уволю...
- Да это я,- сказал я.- Привет тебе от Мирей Матье.
- У-у,- сказал Толик. - Ей тоже.
Я прикрыл окно и побрел домой.
К вечеру приехала жена и, оглядев меня, поинтересовалась, как я провел время. Я сказал, что плохо себя чувствовал и весь день просидел дома.
Она бы все равно не поверила, что в Зеленогорске, на улице Красных разведчиков 15, сразу за сараем находится маленький Алеф - волшебный пятачок земного пространства, где в один момент можно увидеть и услышать людей из разных стран мира, поговорить с ними душевно, выпить, узнать, как они живут, и рассказать о своей жизни, поздравить с днем рождения любимую миллионами певицу, живущую во Франции... Да нет, и объяснять было бессмысленно - жена не читала Борхеса.
1990 г.