Погребальный костер и ждущая начала тризны стая исчезли. Тополь стремительно развернулся к викингам, отыскивая глазами говорившего. На него смотрел человек ненамного старше его самого.
— Что ты сказал? — переспросил вожак.
— Я сказал, — викинг выпрямился, все еще придерживая плечо Эрика Торвальдссона, который тоже внимательно прислушивался к разговору, — что видел похожий меч в доме моего хёвдинга, в Стейннхейме. Как он попал к тебе?
— Не все ли равно? — Тополь крепче сжал рукоять. Померещилось ему, или кованые змеи потеплели и словно бы задышали? — У мечей, как и у людей, часто бывают сложные судьбы… Ты не мог ошибиться?
— Может, я и ошибаюсь, потому что уже почти два десятка лет, как он исчез. Я мог забыть, как он выглядит, но только про этот меч до сих пор поют скальды во всей округе… Довольно долго, лет сто, он торчал в стене Стейннхейма, оставленный там самим Одином в наследство одному из потомков первого хозяина поместья. Его пытались вытащить из стены многие, но он, как красавица Герда, не покорялся никому. До тех пор, пока какой-то мальчишка-трэлль, по слухам, незаконный сын последнего хозяина, Эрика Олавссона по прозвищу Медведь, однажды ночью не сладил с ним…
Но трэллю нельзя владеть таким оружием. Эрик Олавссон дал ему другой меч и взял в хирд, а тот самый забрал по праву старшего его первенец Торвальд Эрикссон… Впрочем, ему пришлось с ним расстаться через несколько лет — получилось, что однажды летом он остался дома, и его второй брат, Гюнтер Эрикссон, ушел в поход с прадедовским оружием. Но видно, правду говорят скальды — есть мечи, которые сами выбирают себе хозяев. Гюнтер Эрикссон не вернулся из похода… И если я не ошибся и это тот самый меч, то ты убил Гюнтера Эрикссона!
Молодой Эрик Торвальдссон, собрав силы, наконец сел прямо и потянулся дрожащей рукой к Мечу Локи. Тополь отпрянул.
— Гюнтер и Гуннар Эрикссоны погибли не от моей руки, — выдавил он. — Я лишь забрал у их убийц то, что по праву принадлежало мне.
— Значит, ты и есть, — викинг вскочил, — ты и есть… тот мальчишка-трэлль?
— Да. — Тополь бросил быстрый взгляд на свою стаю, отчаянно желая, чтобы они все исчезли или оглохли. — А вы — у меня в гостях…
Он отступил, не давая викингу сказать еще что-то и чувствуя на своей спине пристальные взгляды людей. Те уже все поняли — боги сказали последнее слово, и свеи должны быть пощажены.
Прогорев, потух погребальный костер, насыпали над пеплом домовины курган, заколов молодого жеребца и быка с коровою для жертвенного пира. Отгремела мечами и щитами тризна, опустели бочонки с пивом и медовухой, стихли песни и клики, и жизнь стаи понемногу начала возвращаться в прежнее русло.
Гостей-пленников поселили в полупустой пока клети отроков, что в дружинной избе. Слабого после ранения Эрика Торвальдссона устроили отдельно, и ходить за ним вызвался сам Асмунд-кормщик. Он же распорядился вытащить на берег «Дракон», осмотрел его бока и днище и решил, что будущей весной, буде наберется достаточно народа, можно выйти уже на двух кораблях, а не то продать его хоть и в Ладоге. Пока же, отдав последний долг павшим, в боевой поход на «Туре» ушла вторая половина стаи, под началом Медведя. Тополь сам бы с удовольствием отправился с ними, но не мог оставить Эрика. Тревога за парня не давала ему покоя — ни отпустить, ни уговорить его остаться вожак не мог.
С прибытком вернулась ватага Медведя. Драккар, правда, не добыла, зато везли золото, серебро, оружие и два бочонка иноземного вина, взятые на погромленном варяжском корабле. Грабитель даже не дошел до словенских берегов и не успел натворить бед. Трюмы, в которых на обратном пути сидели бы захваченные пленники, оказались пусты. Медведь побросал в них тела варягов и потопил драккар в открытом море. Все его ватажники вернулись живыми, хотя почти половина имела отметины мечей и стрел побежденных.
Медведь пришел перед самым Перуновым днем, и его воины гордились на празднике своими шрамами, похваляясь больше ими, нежели воинским умением. Тополь и ведун-арбуй закололи заранее отобранного быка, и на кургане, где спали павшие в боях, до рассвета не смолкали боевые крики, звон клинков и конский топот.
Нарушив все обычаи — лесовиков и словен, — Тополь ушел с тризны, не дожидаясь рассвета. За спиной на кургане горели костры, и в их свете мелькали черные тени пеших и всадников. Псы стаи сцепились — кто на мечах, кто на кулачках, а кто в седлах, и приученные кони хватали друг друга за гривы зубами. Не имевшие детей женщины, отроки и щенята тоже были там — кто выказывал свою удаль, кто во все глаза смотрел на бойцов, кто слушал сказания о старых временах. Женщина-лесовичка могла натянуть лук, от которого словенка надорвала бы чрево, билась в кулачном бою стенка на стенку, без седла скакала на коне и разве что в походы на равных с мужами не ходила. Стаи по полгода оставались без воинской защиты, женщинам волей-неволей приходилось уметь все, и ни один вожак Лесных Всадников не мог отказать девке, если та желала стать воином. Другое дело, что всякая хоробрствовала до поры — пока не поведет ее милый друг весной рука об руку вокруг зацветающего краснотала.