Я не успел шевельнуть и пальцем — внезапно Мста открыла глаза, и я понял, что она учуяла меня. Огонь, полыхнувший в ее глазах при этом, заставил меня отпрянуть, задергивая полог, — столько в нем было страха и гнева.
Через некоторое время из-за полога вышел Ворон. Он осунулся, глаза утратили блеск. Передо мной стоял молодой старик. Он сжал мои плечи, словно ища во мне опору.
— Она умирает, Олав, — произнес он дрогнувшим голосом. — Как страшно!
Мне еле удалось увести его туда, где женщины уже приготовили нам умыться с дороги и поесть.
— Я люблю ее, — говорил он мне некоторое время спустя, когда мы уже сидели за столом вымытые, в чистой сряде и потягивали пиво после вечери.
Хозяин дома почти не притронулся к трапезе, ел только я, в котором никакое горе пока еще не могло победить голода и жажды. Мой наставник смотрел на меня с грустной отеческой улыбкой.
— Я так ее люблю, — продолжал он, — что мне временами становится страшно!.. Боюсь, не околдовала ли она меня? Она ведь вправду была ведьмой до встречи со мной!.. Вот сейчас мы сидим с тобой рядом, разговариваем, и я спокоен. Я даже могу смеяться, — он улыбнулся по-прежнему открыто, но улыбка тотчас же завяла, — а прихожу к ней — и словно теряю силы… Хоть бы кто сказал, что со мною!
— Она действительно околдовала тебя, — предположил я.
— Что ты можешь, мальчик, знать о колдовстве? Ведь ты же не чародей, не жрец и не ведун!.. Но меня тянет к ней. И я боюсь этого.
Глядя на его понурые плечи, его потухший, пустой взгляд и унылое, остановившееся лицо, я для себя твердо решил, что ни одна женщина никогда не заставит меня потерять голову от любви.
— Давай уедем! — попросил я. — Ты сам увидишь, что тебе станет лучше, когда ты покинешь этот дом!.. Не надо делать того, что не хочешь!
Ворон некоторое время смотрел в пустую кружку, надеясь на дне разглядеть ответ, а потом тряхнул головой:
— А может быть, ты и прав!
Мста умерла ночью.
Ворон не отходил от ее смертного ложа, и страшно было видеть его горе. Он в самом деле любил женщину, которой должен был бояться до глубины души. Любовь к ней и страх смерти смешались в его душе.
Что же до меня, то я не мог забыть странного торжествующего взгляда умирающей. Что заставляло ее испытывать радость, прощаясь с жизнью? Осознание того, что она забирает с собой и его? Когда я думал об этом, меня охватывал страх за участь моего наставника и друга.
Наутро началась суета похорон. Сошлись все соседи, деятельно включаясь в работу. Я оказался не у дел, и мне оставалось только слоняться по двору, прислушиваясь к малопонятной речи и стараясь уяснить себе значение некоторых незнакомых слов.
Ворон нашел меня ближе к вечеру, когда главное уже было сделано. В поварне кипела работа — там готовили на завтра поминальную трапезу. Мужчины проверяли оружие перед тризной, женщины собрали для покойницы добро, привели животных, которых отправят с нею на тот свет.
Ворон непередаваемо изменился за полдня. Я не узнавал своего наставника — так он постарел и обмяк. Взгляд когда-то живых и проницательных глаз потух, он ходил как старик и говорил вяло и тихо.
— Все кончено для меня, — сказал он, взяв мою руку. — Я недолго был твоим наставником, Олав Тополь, но рад, что встретил тебя. Ты как знак того, что жизнь продолжается… Я был бы рад объявить тебя перед всеми родным сыном и оставить тебе все, что имею, но ты стоишь на Дороге богов и кто знает, что ждет тебя в будущем. Я ни о чем не прошу тебя, кроме одного — возьми моего Серка. Он добрый конь, и я не могу допустить, чтобы он последовал за мною в тот мир.
— Что мне делать, когда… когда тебя не станет? — спросил я.
— Что хочешь. Если решишь остаться, скажи — тогда я еще успею перед старейшинами объявить тебя своим наследником. Если нет — уезжай, ведь тебя ждут Дороги богов. На всякий случай я прикажу приготовить для тебя припас. Все, что найдешь в тороках, твое!
— Едем вместе! — вырвалось у меня.
Мне показалось на миг, что в его потухших глазах мелькнул отблеск живого чувства. Но потом они опять погасли, и Ворон медленно покачал головой. Он смирился со своей судьбой.
Мста была чужеземкой, как и Ворон, а потому община хоронила умершую, не следуя всем обрядам лютичей до тонкостей, — ведь если человека чужой веры похоронить не по обычаям его родины, то душа покойника не найдет покоя и будет после смерти жестоко мстить живым. Но все же ее провожали в последний путь как подобает — на погосте вырыли глубокую яму, выложили ее изнутри деревом, словно это были стены полуземляного дома, накатили крышу, сделав домовину совсем похожей на жилища большинства общинников. Туда женщины снесли в расписных горшках бобы, вареное мясо и завернутый в тряпицу хлеб, спустили кувшин пива, сложили ее рукоделие, прочие вещи умершей, закололи двух свиней, петуха и собаку.